— Кому хуже: мне или тебе? С другой стороны, зачем женщине ум, а хоть и голос? Ей нужно лицо и ноги. А с другой стороны, я все могу. Куда хочу — иду, могу даже купаться.

Голос обманывал человека. Человек это понимал, находил свою бутылку, кусал хлеб:

— Я дома все сам делаю. А у тебя даже дома нету. Это видно. Одно колечко, и то простое.

Пришли другие. Отвыкла, что высокие. Смотрела вверх — видела черные дырки ноздрей. От высоты их глаза боялись. Немного. Им было высоко стоять, и они не знали, что им теперь делать. Стали говорить своими голосами:

— Толик, ты невесту себе нашел?

— Нашел, Дима. Видишь, села, не уходит.

— А что, все при ней.

— Так я не спорю. А вы купаться?

— Эй, пойдешь за Толика замуж?

— Она говорить не может. Вы куда идете, в кино, что ли?

— Зачем с ней говорить. Ты с ней молча.

— Хачек, вы с Димкой купаться идете?

— Слушай, Толик, адалжи невесту, будь другом!

— Если купаться, то сейчас море грязное. После шторма.

— Пайдешь са мной? Что так смотришь? Гдэ я тэбя видел? Толик, она твой хлэб украла!

— Пускай берет!

— Палажи хлэб! Спрашивать надо!

— Пускай берет, мне не жалко.

— Пускай чужой хлэб паложит!

— Да она говорить не умеет.

— Врет! Она гаварила! Я слышал!

— Она, видишь, дурочка. Димка, скажи ему!

— Да ладно, Хачек, что ты к ним прицепился! Тоже заводной.

— Пускай скажит, что дура! Пускай сама скажит! Тогда пускай бирет хлэб! Скажи — дура!

— Хачек, пойдешь в ресторан? Пока, Толик.

— Нет, пускай сначала сама скажит: дура!

— Иди отсюда, иди, видишь: ребята сердятся. На, забирай хлеб. Ну, иди.

Застучал кулаками о землю. Кто-то потерялся!

— Хлеб забыла! Ты… хлеб забери!!!

— Ты ее не дагонишь, Толик. Айда, Дима!

— Айда, Хачек! Ну ты заводной.

Чтобы спастись, надо терпеть. Мне вырезали поджелудочную железу, и я стала болеть. Ничего не могла кушать, сил не было. Потом проверили — нужно опять делать операцию. Так мне сделали три операции. Совсем зарезали. Потом иду один раз по городу, думаю: сколько мне осталось жить? Сколько человек может прожить без поджелудочной железы? Смотрю, везде люди ходят, как раньше, дети. Солнышко греет. Я подумала: я умру, земля закроется за мною, а наверху все останется как было. Никто не заметит, что нету больше Валентины Петровны. Раз так надо, то зачем мне тяжело в груди? То ли мне жалко, что я всех этих чужих людей не увижу? Раз мой родной сын давно уже позабыл и уехал без адреса. Или же мне жизни жалко? Но ведь приходит мой срок, как у каждого человека, и это есть закон природы. Тут я вижу: стоит рябинка, уже близко к осени. И рядом с нею стоит нестарый еще старик в сапогах. Весь он был продутый пылью дороги, и за спиной у него был мешок на веревочке. Он стоит, этот старичок, и смотрит, как дрожит рябинка, а в то лето рябины было много, и ей было тяжело от красных своих гроздьев. Я встала и смотрю на этих двоих. Думаю, сейчас он мне скажет: что ты, бабка, уставилась без разрешения? И сама понимаю, что нехорошо так за человеком подглядывать, а уйти не могу. Что-то меня тогда изумило. Тогда этот старичок понял, что я не ухожу, и повернулся ко мне. Лицо у него было важное, и он сказал: «С праздником вас!» А я говорю: «С каким же это праздником?» И он опять на меня посмотрел, как будто ему жалко стало сказать, и стал молчать. А я говорю: «Гражданин, вы мне объясните, какой сейчас праздник?» И он видит, что я все равно не ухожу, еще подумал и решил, что ему не жалко сказать: «Рождество». А я, как назло, опять удивилась, я же знаю: Рождество зимой бывает. И тогда он признался: «Рождество Богородицы. Божией Матери».

Оттого он и стоял рядом с рябиной. Я уж догадалась, что это был верующий человек, раз он с мешком и в сапогах пришел. Я сказала: «Иван Федорович, пойдем, у меня побудь сколько хочешь, я одинокая, мне все равно». Как же я потом удивилась, что ему надо было дальше идти, а он не пожалел и остался для меня.

Много мы говорили. Я узнала, что нужно спасаться. Когда мне было думать, если я на заводе работала и сына поднимала одна. А потом, после первой болезни, в контору перевелась на семьдесят рублей; и всю жизнь не понимала, что Бог есть с нами. И никто не понимал, тем более говорилось, что Бога с нами нет, и разрешалось думать, что мы сами одни. А жить было трудно, и некогда было думать, надо было работать, чтоб жить. Все кругом работали и говорили: мы одни, Бога с нами нету, и я же говорила, потому что была молодая и мне нравилось быть с людьми заодно. А теперь уже старых отпустили от агитации и старые могут думать, как хотят, потому что они нигде не трудятся и обществу больше не помогают. У старых есть свобода. Тоня тоже может подтвердить.

Смотрела на Марию Валя. Мария смотрела на море. Мария была худая. Валя отдала ей кофту, ночью было холодно, в груди у Марии хрипело. Тоня давала Марии платок на голову, но Мария не захотела. Мария не знала слов, не слушала, что говорят, всегда смотрела на море. Однако с ними пошла. Спала с ними рядом, ела, если же забывала про них, хотела уйти одна, ей говорили: «Мария, а вот у меня хлебушек?» Тогда она оставалась.

Валя сказала Тоне: «Пускай Мария идет с нами». Тоня боялась, что Мария чужая, вон у нее на пальце колечко. Но Марию никто не искал. Еще Тоня не знала, можно или нет звать ее Мария, но Валя сказала — можно. Человек должен быть с именем, пускай будет Мария, а когда они придут в Новый Афон, там решат, как ее правильно назвать. В Новый Афон идет странник из Палестины. Этот странник откроет имя Марии. А если не сможет, то скажет, куда им дальше идти. Валя уже знала, что есть люди, которые многое могут. Нужно искать к ним путь. Тоня недавно пришла и пока ничего не знала. Тоня боялась, что нельзя говорить с Марией, раз Мария не понимает. Но Валя видела — Марии нравятся голоса. Валя верила, что Мария понимает слова. Валя стеснялась сказать Тоне про это. Тоня грустила, что не умеет говорить Марии и Мария не взяла ее платок. Тоня стеснялась, что пугается холодного Марииного взгляда. Тоня молилась внутри себя, чтобы Мария стала говорить, чтобы сказала свое имя. Чтобы пустые глаза Марии наполнились теплом жизни.

Там, где двое или трое соберутся во имя мое…

Тоня пока что боялась общей молитвы. Она недавно пришла.

Валя не принуждала ее: «Будем шептать внутренне».

Расстелили чистый платок, стали выкладывать еду: хлеб, три помидорки, пять картошек, банку с соленой капустой. Тоня засомневалась — капуста красная — можно такую есть? Валя сказала, можно. Это южная капуста. У нас она белая, а здесь просто красная, от сильного солнца, вот и всё. Это с непривычки.

Разложили еду. Стали творить молитву. Молитву творили губами, жгучие слова еще могли опалить непривычную Тоню. Море было слышнее губ. Мария терпеливо смотрела на море. Привыкла уже, что едят после вздохов.

Ели. Видели, как играют дельфины. Обрадовались.

Тоне хотелось вслух говорить те слова, всегда говорить их.

Валя сказала: «Когда мы говорим их, Он здесь». Тоня боялась, что ее видно, какая она, прикрывала юбкой колени.

Валя сердилась, говорила: «Ему нужен труд твоей души, а не какая ты сверху».

Но Тоня стеснялась: мир красивый, а у Тони распухшие ноги. Ему это грустно. Тоня понимала, что она еще ничего не понимает. Душа хотела все понимать, но еще не умела. Все время трудилась. Мария сидела на мокрых камнях. Надо было сказать, чтобы не сидела. Мария не могла без воды, поэтому они шли берегом. Берегом идти было больно для ног, но если не видно моря, то Мария боялась, могла убежать совсем. Тогда Валя открыла ножик и обстрогала для Тони палку. Стали идти морем, опираясь на палку. Мария ходила легко, уходила от них, ждала: когда там старые ноги придут? Видела — вон они обе идут с палкой, с котомками, снова шла. Откликалась на имя Мария. Если ей крикнуть: «Мария, не иди быстро!» — садилась, ждала.