…Поклянись, что отпустишь меня с миром, и я расскажу, кто подстроил убийство Корибута и для чего…

…Что же ты молчишь? Не хочешь узнать правду?.. Или сомневаешься, что Воевода тебе поверит? Так я могу все рассказать при его племяннике. Уж в его-то словах он не усомнится! Ну, ответь что-нибудь, не молчи!

— Ты знаешь, что я не могу тебя отпустить, — сурово сдвинул брови Дмитрий, — не могу и не хочу! Ты должен заплатить за невинную кровь, пролитую тобой. И не только Князя. Всех, кого ты заживо сжег, зарезал, замучил!

— Ишь, чего вспомнил! — зло ощерился Волкич. — Невинную кровь! Невинной крови не бывает, боярин! За каждой живой душонкой вереницей грехи тянутся, и кого ни угости топором промеж глаз — за дело накажешь! Кого — за жадность, кого — за предательство, кого — за гордыню!..

…Да и можешь ли ты, Бутурлин, быть мне судьей? Мы ведь с тобой одному Владыке служили, по его наказу в походы шли, по его наказу и убивали! У тебя на руках не меньше людской крови, чем у меня! Вспомни хотя бы Казань!

— Здесь ты прав, на войне и мне убивать приходилось, — согласился Дмитрий, — но сходства меж нами немного. Я врага разил, того, что являлся, дабы отнимать чужие жизни. Но мирный люд мечом не трогал, не насиловал! Девиц в теремах не сжигал!

— И это помнишь! — скривился, как от удара, душегуб. — И я бы не сжигал, если бы семейство той девицы душу мою не растоптало, не оскорбило гордости моей родовой! А все из-за этого! — он мотнул головой, отбрасывая назад прядь волос, прикрывавшую ожог. — Если бы не татарская смола, все было бы по-другому! Все!!!

— Что ж, тебе, и впрямь, досталось, — согласился Дмитрий, впервые при свете дня увидев неприкрытое безобразие бывшего боярина. — Только обожженная плоть — не повод уродовать душу. Тогда, под Казанью, кипящая смола не одного тебя опалила — многих. Но никто, кроме тебя, не пошел на большак убивать и грабить.

Один Господь ведает, что с каждым из нас в сече может статься: кому-то саблей нос снесут, кому-то лицо раздробят буздыханом. Но как дальше жить, каждый сам для себя решает. Кто-то и с изувеченной плотью остается человеком, а кто-то вслед за плотью и душу спешит искалечить.

Меня, боярин, оспа тоже не пощадила, перепахала лицо так, что на всю жизнь следы остались. Однако нет во мне желания злость за это на других срывать!

— Значит, не отпустишь? — прохрипел Волкич, сверля Бутурлина ненавидящим взглядом. — Ладно! От меня пощады тоже не жди! Когда я окажусь в Самборе, то скажу Воеводе, что мы с тобой были в сговоре, потому-то тебе с княжной и удалось ноги с заставы унести!

А еще скажу, что убийство Князя — дело рук Москвы, и что задумка убить его на заставе принадлежит тебе! Я еще много чего расскажу, так что, висеть на дыбе мы с тобой будем рядом!

— Вот так дела, брат! — хмыкнул Газда, переводя взгляд с Волкича на Бутурлина. — Что теперь делать будешь? Ведь эта гадюка, и впрямь, на тебя поклеп возведет, с нее станется!..

— Пусть возводит, — устало вздохнул Дмитрий, — мое дело — доставить его в Самбор, а там пускай Воевода решает, кому верить, кому — нет. Только вас под удар я подставлять не хочу. Посему в обратный путь отправимся мы со шляхтичем, а вы уходите в леса!

— Как же так, брат москаль? — на смуглых щеках Газды заиграли желваки. — Сколько прошли вместе, а теперь хочешь, чтобы мы тебя бросили? Оставили без подмоги?

— Придется оставить, Петр. Вы и так сделали для меня больше, чем я мог надеяться. Но если по пути в Самбор нам встретится Воевода, я едва ли смогу вас от него защитить. Ты и сам это знаешь, так о чем тогда спорить?

— Жаль, брат, что приходится расставаться! — грустно покачал головой Газда. — По сердцу ты мне, да и Туру тоже. А что Чурприна тебя невзлюбил, так Бог с ним, с Чуприной!

— Это мне жаль, что не смогу отблагодарить вас за помощь, — печально улыбнулся Дмитрий. — Скажите хоть имена ваши…

— Чтобы знать, кому свечи за здравие ставить? — закончил за него, усмехаясь в седые усы, Тур. — Это можно! Газду, ты уж знаешь, Петром кличут, меня — как и деда моего, Василием. А вот его — Тур кивнул в сторону, Чуприны — батюшка Акакием нарек!

Чуприна, по-видимому, не любивший свое имя, зарделся до корней волос, но промолчал.

— Не печалься, что не можешь нас отблагодарить, — продолжал Тур, — мы в накладе не останемся! У Волкича был бочонок с золотишком, так мы его себе возьмем. Убиенным оно уже ни к чему, а нам пригодится. Не Воеводе же его отдавать!

— Сие дело вашей совести, и я вам не указчик… — покачал головой Дмитрий. — Только вот не знаю, принесет ли сие золото вам счастье. На нем ведь кровь людская…

— Ну, не мы ее проливали, — слегка смутился казак, — а что до золота, то, поверь, оно пойдет на благое дело!

— Пора нам выступать, — проронил Бутурлин, глядя на ползущую над морским горизонтом тучу. — Похоже, к вечеру пойдет снег, успеть бы до заката в Самбор…

— Не советовал бы я все же тебе возвращаться к ляхам, — покачал головой Газда. — Оклеветанный Волкичем, ты снова угодишь в темницу, и дай бог, чтобы Воевода не отправил тебя на дыбу!

— При Великом Московском Князе он не посмеет вздернуть меня на дыбу, а что до слов Волкича, то они так и останутся словами, — ответил, Дмитрий. — За меня же будут говорить дела. К тому же, молодой шляхтич теперь на моей стороне. В случае чего, подтвердит мою правдивость!

— Вот пусть он Волка в Самбор и отвозит! — возмущенно фыркнул Газда. — А тебе бы, брат, стоило в укромном месте грозу переждать!

— Пойми, Петр, не время мне ныне отсиживаться в укромных местах! Шляхтичу недужно, да и будь он при здравии, в одиночку ему пленника не отстоять. Если на них нападут по дороге, он и сам погибнет, и татя упустит. А вдвоем, глядишь, мы не оплошаем. Да и подумай, что лучше докажет Владыкам мою невиновность, чем добровольное возвращение в Самбор?

— Оставь его, брат Газда, — вмешался в их спор старый, седой Тур, — не заступай дорогу между человеком и его судьбой. Нам от нее все равно не уйти, так уж лучше идти ей навстречу, чем прятаться да бегать от неизбежности!

Устало махнув рукой, Газда поплелся к лошадям. За время сидения в темнице и скитания по лесам в поисках Волкича он успел полюбить московита и теперь не хотел оставлять его наедине с опасностями и невзгодами.

Тревожно было на душе и у Дмитрия. В глубине ее он не был уверен в том, что все пройдет так гладко, как он говорил для успокоения Газды. Воевода мог, и впрямь, поверить цветистой клевете Волкича. Но что еще хуже — ей мог поверить Польский Король.

Чем тогда закончится его встреча с Московским Государем? Сумеет ли Великий Князь убедить своего соседа в непричастности Москвы к гибели Корибута? И не случится ли так, что, желая предотвратить войну, он, Бутурлин, доставит в Самбор жар, от которого огонь взаимной ненависти между Унией и Москвой запылает с новой силой?

Эта мысль не на шутку встревожила Бутурлина, заставив его оглянуться на пройденный путь.

«Благими намерениями выстлана дорога в ад» — вспомнились ему слова из старинной Библии, прочитанные еще в дни ученичества у Отца Алексия.

Почему именно эта фраза пришла Дмитрию на ум, неужели Господь пытается указать ему на ошибочность избранного им пути? Боярин напряг память, пытаясь вернуть тот день, когда она для него впервые прозвучала.

Из темных глубин былого выплыли сводчатые потолки монастырской библиотеки с желтыми огнями восковых свечей на треногах, сухой, аскетический профиль наставника и ветхая книга, в которой он прочел те самые, запавшие в душу, слова.

— Что же, Отче, неужто добрые намерения ведут в ад так же, как и злые? — вновь вопрошал он в недоумении своего духовного учителя.

— Не всегда, Дмитрий. Честные, искренние намерения в ад привести не могут, — слышал он сквозь годы размеренный голос, Отца Алексия, — но когда на путь добродетели вступает душа, в коей мало божеской любви, добрые намерения нередко превращаются в свою противоположность.