— О, что касается меня, то лучшей наградой будет спасение Игоря!.. — вырвалось новым горячим порывом из груди Милицы.

— Повторяю, я сделаю все, что могу, для его спасения, — подтвердил снова капитан Любавин и стал отдавать приказания толпившимся вокруг него офицерам и солдатам.

Милица была как во сне. Офицеры подходили к ней, жали ей руку, гладили ее по голове. Солдатики смотрели на нее с братской гордостью. Они в действительности гордились своими юными разведчиками, не жалевшими своей жизни во имя службы для родины. Особенно был доволен Онуфриев.

— Мал золотник, да дорог, — говорил он, собираясь вместе со всей ротой к предстоявшему им в сумерки «делу», в то время, как Милица сидела, измученная до полусмерти и, не будучи в состоянии задремать, среди муки неизвестности за участь Игоря, пользовалась временным физическим покоем.

— Вот вам и дите несмышленое! A как дело-то оборудовал, хошь и взрослому в пример. Небось, наш генерал Егорья за такое дело пожалует. И разведку сделал, и коня из-под носа y этих ротозеев сцапал, и от погони ушел… A самого от земли не видать.

— Конь-то хорош больно, — похваливали солдаты.

— Да, уж что и говорить. Не конь, a брыльянт. Небось, за такого коня пятьсот целкачей отвалить надо.

— Подымай выше! Чего пятьсот — тыщу.

— Митенька, a Митенька, ты бы поел, дите, y котла. А? Хошь и не горячие щи нынче хлебаем, по тому случаю, что приманивать «его» на огонь не годится, a все же говядинки я тебе, да хлебца припас, — упрашивал Онуфриев Милицу, с грустно-поникшей головой сидевшую под тенью старого дуба.

Ta только молча отрицательно покачала головой.

— Разве могу я есть, Иван Афанасьевич, когда Горя, может быть, умирает в этот миг? — с горечью вырвалось y неё.

— Ну, вот! Так вот тебе и умирает сейчас. Типун тебе на язык! Да полно тебе, парень, не накликай зря, не каркай ты, ради Бога… У самого нутро выворотило, видит Бог… Уж, кажись, доведется коли нашего дите Гореньку живым раздобыть, да самому живу остаться, из похода вернусь, — к Скорбящей пешком пойду, либо в Колпино к Святителю Николаю Угоднику, полпудовую свечу поставлю, лишь бы Он, Милостивец, Горю нашего сохранил.

И незаметно от Милицы солдатик смахнул выступившие y него на глазах слезинки.

Быстро и бесшумно падала на землю темная осенняя ночь… Постепенно заволакивалась непроницаемой густой пеленой природа.

В некоторых домиках галицийского селения, чудом уцелевших от пожара, зажглись приветливые огоньки. Австрийцы как будто еще и не думали о ночном отдыхе. Всеми правдами и неправдами раздобыли они в единственном разгромленном ими бедном шинке вина к ужину, и теперь, наевшись досыта и опохмелившись в достаточной мере, собирались в кружки на дворах и в избах, вели беззаботные беседы, то и дело прерываемые нетрезвыми выкриками, песнями и пьяным смехом.

Эти выкрики и смех доходили до ушей Игоря Корелина. Он сидел под замком в одной из таких уцелевших избушек. У дверей стоял на страже неприятельский солдат. У единственного оконца горницы, выходившего на задворки, торчала голова другого гусара в высокой шапке. Наскучившись стоять на одном месте, венгерец порой прохаживался по крошечному дворику, и его высокая шапка то и дело мелькала мимо окна, за которым томился Игорь. Свет фонаря, горевшего снаружи y двери домика, скупо освещал внутренность избы, разграбленной бесцеремонными австрийцами и совершенно пустой. С часа его заключения сюда юноша переживал невыносимую муку. Связанный по рукам и ногам, избитый схватившими его неприятельскими солдатами, Игорь менее всего думал о причиненных ему физических страданиях. Больше, о, несказанно больше, тревожило и угнетало его полное неведение об участи Милицы. Как удалось добраться ей до своих позиций? И не настигла ли ее неприятельская пуля в пути? Что ее не вернули назад, в этом Игорь был убежден, но он не мог поручиться за то, что девушка не лежит мертвая среди кочек и бугров огромного пустыря. Весьма могло случиться, что гусары настигли ее и уложили на месте.

При одной мысли об этом, душа юноши болезненно ныла и сердце сжималось в жалкий маленький комок.

A ночь по-прежнему бесшумно сгущалась над землей, черная, беспросветная ночь. Перестал маячить часовой y окошка и остался дремать, стоя y косяка. Но крики на деревне не утихали, напротив, чем дальше придвигалось ночное время, тем громче и разнузданнее делались они. Вот как будто стихли на минуту… И снова подхватило несколько десятков, сотен голосов какое-то приветствие, не то ура, не то виват, разлившееся лавиной над селением. Караульный гусар y окна внезапно очнулся и стал беспокойно оправляться, то и дело поглядывая сквозь стекло к Игорю, во внутренность избы. В тот же миг юный пленник услышал топот нескольких сотен лошадиных копыт по деревенской улице, и двор его импровизированной тюрьмы сразу осветился.

Невольно содрогнулся Игорь, увидя этот свет, услыша лошадиный топот. Теперь не было уже никакого сомнения в том, что в селение вступали новые неприятельские части. В голове юноши мелькнула жуткая мысль, что если даже донесение Милицы уже сделано, если она и успела благополучно добраться до их роты, то донесение это теперь теряло все свое значение и ценность. О приходе новых сил и, главное, о количестве их не мог уже разузнать капитан Любавин. И если его рота бросится на деревню, как смогут справиться две сотни людей с втрое, вчетверо, по всей вероятности, сильнейшим врагом?

Эта мысль не давала теперь покоя юноше. Лежа в углу на ворохе соломы и прислушиваясь к тому, что происходило за стеной избушки, он ломал голову, как найти способ помочь делу. Но делать было нечего, никакого выхода он придумать не мог. Неожиданно раздались шаги нескольких человек, входивших на крыльцо его «тюрьмы», зазвенели шпоры и сдержанный гул голосов загудел на дворе и под дверью, в сенях.

Игорь притаился в темноте, напряженно слушая, ловя каждый звук, долетающий извне. Шаги зазвучали теперь y самого порога горницы. С протяжным звоном повернулся ключ в замке, и яркий свет фонаря ударил прямо в лицо Игорю.

Двое неприятельских солдат стояли на пороге горницы. Один из них был тот самый гигант-венгерец, говоривший по-галицийски, что первый схватил его.

— Ступай до пана полковника, к допросу зовут, — грубо хватая за плечо Игоря и заставив его подняться на ноги, бросил он на своем ломаном языке.

Другой гусар схватил юношу за другое плечо и саблей перерезал веревки, стягивавшие ему ноги. Стуча сапогами и гремя шпорами, они потащили его на крыльцо. Этот двор был освещен по-прежнему пылающим по середине его костром. В оконцах соседнего домика, примыкавшего к этому двору, светились яркие огни.

— Ступай, ступай! — прикрикнул на замешкавшегося было Игоря венгерец и, подтолкнув юношу вперед, ударил его плашмя саблей по спине.

В домике, куда вошли Игорь и его два стража, в просторной горнице находилось несколько гусарских офицеров того же полка, к которому принадлежал и огромный солдат-кавалерист и его товарищи.

Впереди всех, с завитыми кверху a la Вильгельм усами сидел пожилой полковник, с заметной проседью в гладко причесанных на пробор волосах. Около него вертелось несколько молодых офицеров. Совсем юный офицерик с безусым лицом писал на конце стола какую-то бумагу.

Когда Игорь перешагнул между двумя караульными солдатами порог этой комнаты и остановился y двери, лица всех присутствовавших с самым живым любопытством обратились к нему. Полковник нахмурился и покрутил кончики торчавших кверху усов. С минуту он смотрел на Игоря выпуклыми, бесцветными глазами и его, мало подходившее под общий тип находившихся здесь, лицо приняло суровое, жесткое выражение.