Не слыша ног под собой, не видя ничего, кроме двух маленьких крестиков-орденов, которые протягивал им капитан, Игорь и Милица подняли дрожащие руки им навстречу. Но чья-то рука со стороны отвела их трепетные пальцы и сам капитан Любавин приколол по очереди к груди каждого из них по знаку отличия, мечтать о котором они не смели даже в самых дерзновенных грезах. Потом Павел Павлович обнял их по очереди. Обняли их, поздравляя, и другие офицеры роты, a дожидавшийся в сенях их выхода Онуфриев, чуть не плача от радости, загреб обоих в свои мощные, солдатские объятия, поцеловал трижды, словно христосуясь в Светлый праздник, и тут же наставил отеческим тоном:

— Как эт-то закончится война, так Иоанну-Воину беспременно отслужите молебен. Он выручил, никто как он, батюшка, укрыл, под своим Святым стягом. Ему и помолитесь, A теперича марш к ротному котлу, небось живот-то подвело y Гориньки в австрицком плене. Не больно-то разносолами кормили колбасники. Да и не до еды было, небось, как потащили к ответу? — расспрашивал Игоря заботливый солдат.

— Ничего не дали за весь день, ни куска хлеба, — признался тот, уже весело смеясь счастливым смехом.

— Ишь ты, помирать, значит, с пустым брюхом наказали, — заметил простоватый румяный Петровский, когда Игорь и Милица уселись y костра, где разогревался ротный ужин.

— A тебе беспременно, чтобы помирать наевшись до отвала, с полным брюхом! — захохотали его ротные товарищи.

— Все ж таки повеселее будет так-то, — не смущаясь, резонировал тот.

— Ешьте, ешьте, чего стали, — подбодрял Онуфриев сидевших в кругу солдат, за общим котлом, Игоря и Милицу.

Теперь повсюду, на площадях и на улицах, весело пылали такие костры. Рота, успевшая отдохнуть и оправиться после удачного дела, с аппетитом уписывала горячие щи и кашу, сваренную на походной кухне и теперь разогретую на пылающем костре. Пламя костров освещало знакомые загорелые лица, лица, ставшие уже бесконечно дорогими обоим юным разведчикам за совместно проведенное с солдатиками время похода. Тесно прижавшись один к другому, Игорь и Милица слушали, как скромные серые герои не хитро рассказывали про только что блестяще выигранное дело.

— Вижу эт-то я, целится он, да прямо в дите наше, — бросал, тщательно обирая кашу из деревянной ложки, бравый пехотинец, — нет, думаю, врешь, не убьешь, сами с усами, да как его ахну, так, братцы, сразу его наповал…

— Лихо. A ведь сам он дите наше ладил прикончить… Ишь ты… честь честью, не поручил солдатам своим. Ишь живодер… Право, живодер… Не гляди, что молод… Вот и получил свое, по делам и заслуга.

— Пленные-то, пленные, уморушка, братцы, так и твердят все одно без устали: — A вы не «козя» будете? Нне козя?

— Страх, как они наших казаков эт-то не любят.

— Трусливый народ, что и говорит.

— Подикось, пожалуй, и дите нашего больно испужались, коли шестеро держали заместо двоих.

— Что дите? Дите — герой. Его следовает бояться. Вон какое отличие получили наши дите, — с заметной гордостью, ласково поглядывая на сидевших рядом Игоря и Милицу, говорил Онуфриев.

A ночь уже шла на убыль… Прояснялись заметно далекие небеса. Блеклыми, неяркими стали теперь пятна костров на просветлевшем фоне. Забрезжило утро.

Подобрав раненых и похоронив убитых, солдаты спали теперь мирным сном, укутавшись с головой в свои шинели, Белым призраком казался в надвигающемся бледном рассвете высокий костел с прогоревшей крышей. Жертвы австрийского бесчинства давно были убраны и зарыты в общей братской могиле.

Все спало кругом. Только бодрствовали часовые, напряженно и чутко внимая предутренней тишине.

A Игорь и Милица все еще не спали… Юная сербка, прижавшись к плечу своего товарища и друга, смотрела ему в лицо преданным, ласковым взглядом и трепетным шопотом говорила ему:

— Ты знаешь, Горя, когда они утром гнались за мной и когда я видела, что смерть неизбежна, я как-то вся отупела вдруг… Застыла вся… Не было жаль ни себя, ни своей жизни, ни Иоле, ни отца с матерью. И только страстно жаждала одного — исполнить до конца возложенное на меня поручение, какой бы то ни было ценой, исполнить, довести его до конца… И вот, свершилось: Бог мне дал больше того, чем просила моя душа. О, Горя, все это похоже на сказку! Эти похвалы капитана… Эта высокая награда… A главное ты… Твое спасение, в котором я отчаивалась уже…

И синие глаза девушки снова с бесконечной преданностью заглянули в лицо Игоря.

Он ответил ей тем же добрым, полным сочувствия и преданности, взглядом.

— Знаешь ли, Мила, кто явился ко мне тогда, когда я переживал последние минуты перед казнью? — дрогнувшим голосом спросил он, после короткой паузы, девушку.

— Не знаю, Горя… Твоя сестра Ольга, может быть? кто-нибудь из друзей? покойная мама? — нерешительно, вопросом на вопрос, отвечала своему другу Милица.

— Нет, не они, a ты, ты, Мила… Это была ты… В ту минуту, когда я почувствовал, что жизнь кончается, что я умру, погибну, расстрелянный этими людьми — передо мной предстал, как живой, твой милый образ… И тогда я понял, что ты — самое дорогое для меня существо в мире и что я люблю тебя, как самого дорогого друга на земле, как самую дорогую сестру… И я никогда, никогда не забуду этой минуты, Милочка… Никогда не забуду…

— Я тоже никогда не забуду этих жутких часов страха и ужаса за твою жизнь…

И Милица крепко сжала руку своего товарища. Он отвечал таким же крепким пожатием.

A восток побелел еще заметнее… Через несколько часов должен был наступит рассвет нового утра и вместе с ним новый день с его новыми случайностями, с его радостями и печалями, так неизбежно чередующимися на войне.

Далеко, далеко разносится стройный, мелодичный напев гимна… Бодрыми звучными голосами подхватывают его быстрым, легким аллюром спешащие вперед юнакские храбрые дружины… Сильные мужские голоса с каким-то захватывающим выражением, глубоким и прочувственным, произносят эти хорошо знакомые каждому сербскому сердцу слова народной песни-молитвы. И кажется, будто сама природа, само пышное утро южной осени прислушивается к этому могучему напеву. Чудесно оно, нынче — это свежее осеннее утро! Мягко и ласково синеет там, вдали высокое небо. Еще по-летнему крепко нагревает землю золотое солнышко. Под сенью могучих дубов, густым лесом по широкой дороге движутся сербские полки: конница, пехота, артиллерия. Легкие и изящные полевые орудия быстро скользят наравне с войском.

Там, по выходе из леса, лежат кукурузные поля, с четырехаршинною кукурузой, которая может свободно скрыть всадника вместе с конем. Этим пользуются отряды разведчиков. Смелые юнаки-кавалеристы уже пробрались в кукурузные поля и, благодаря прекрасному прикрытию, сумели подойти к самому лагерю австрийцев, успевших переброситься через Дрин и проникнут в Сербскую землю. Восемь австрийских корпусов начали со дня объявления войны Сербии орудовать против последней. С объявлением Австрией войны России, два корпуса были отозваны в Галицию, но и оставшееся здесь число австрийского войска во много раз превосходит своей численностью храброй маленькой сербской армии.

Однако, несмотря на свое превосходство, австрийцы не спешили вторгнуться в пределы Сербии. Несколько раз пытались они переправиться через Дунай и Саву, но каждый раз были доблестно отражаемы сербскими удальцами.

Взбешенные после каждой такой неудачи, они приступали всякий раз к новой бомбардировке Белграда, наполовину обратившей этот красивый город в дымящиеся развалины.

Но вот, узнав о том, что все внимание сербов приковано к северным границам королевства, командующий австрийской армией на юге, генерал Франк, собрал огромные силы на реке Дрине, y впадения её в Саву, переправился через Дрин и направился к Вальеву, — намереваясь захватить северо-западные владения Сербии.