Однако для всех нынешних тренеров существовала определенная грань допустимого. Раньше при съемке старыми камерами было гораздо труднее доказать, что лошадь не выкладывалась полностью: многие жокеи, искусно взмахивая кнутами, одновременно натягивали поводья. С современной оптикой и ужесточением правил даже за естественные непредвиденные движения лошади тренера могли заставить объясняться перед распорядителями соревнований, и если тренер не мог дать объяснений по поводу того, что его фаворит вдруг едва передвигал ноги, это могло стоить ему внушительного штрафа.

Ни один тренер, каким бы знаменитым он ни казался, не был гарантирован от подозрений, но я ни разу не читал и не слышал, что у Николаев Лоудера возникали подобные проблемы. «Может быть, Элфи, — подумал я, — было известно то, о чем не знали распорядители? Может быть, Элфи мог рассказать мне, почему Лоудер так запаниковал, узнав, что Дазн Роузез может не попасть в следующую субботу на скачки?»

Брэд взял записи шести самых последних выступлений Дазн Роузез вместе с четырьмя записями Джемстоунз. Сначала я решил просмотреть все шесть с участием Дазн Роузез, начиная с самой ранней, в мае, и свериться с записями, сделанными Гревилом в его записной книжке.

Скакуны на экране, совершив парадный круг, направлялись к старту, и было нетрудно разглядеть яркие розово-оранжевые цвета Гревила. Майские состязания — десятифарлонговая[3] скачка для лошадей от трех лет — проводились в пятницу в Ньюмаркете. Восемнадцать скакунов. На Дазн Роузез скакал какой-то посредственный жокей, так как основной, нанятый Лоудером, выступал на другой его лошади, считавшейся фаворитом.

На старте с Дазн Роузез произошел какой-то курьез. Перемотав пленку назад, я стал просматривать этот кусок в замедленном воспроизведении и не мог удержаться от смеха. Дазн Роузез был мыслями далек от состязаний, проявляя выходивший за рамки приличия интерес к какой-то кобыле.

Я вспомнил слова Гревила о том, что он считал предосудительным и бесчестным лишать жеребца данного ему природой удовольствия: ни один из его скакунов никогда не будет кастрирован. Я помнил Гревила, облокотившегося на маленький столик со стаканом бренди в руке и говорившего это с улыбкой, которая, как я решил, свидетельствовала о его собственном неравнодушии к сексу. «Как много воспоминаний о нем хранится в моей памяти, — думал я, — и как мало». Что бы там ни говорили мои чувства, я никак не мог поверить в то, что мне никогда больше не доведется с ним обедать.

Тренеры обычно не выставляли на состязания кобыл, у которых начинался период половой активности, но на ранней стадии это порой было трудно предугадать. Однако лошади не ошибались. Дазн Роузез был явно возбужден. Кобылу поспешно препроводили в стойло, а Дазн Роузез до последней минуты выгуливали, чтобы остудить его пыл. После этого он бежал без всякого задора и закончил скачку где-то в середине, кобыла же плелась в хвосте и пришла последней. Другой скакун Лоудера — фаворит — победил с солидным отрывом.

«Вот незадача», — с улыбкой думал я, ставя следующую кассету с Дазн Роузез, записанную тремя неделями позже.

На этот раз не было никаких соблазнов. Лошадь вела себя спокойно, казалась даже сонной, и выступила весьма скромно, оставив многих в недоумении, стоило ли выставлять ее вообще. Следующая скачка мало чем отличалась от предыдущей, и на месте Гревила я бы решил, что ее пора продавать.

Но Гревил, похоже, веры не терял. После семинедельного отдыха Дазн Роузез уже на старте рыл землю, был полон энергии и пришел к финишу первым, в результате чего принес четырнадцать к одному всем тем, кто по своей неосведомленности поставил на него. И, естественно, Гревилу.

Просматривая кассеты одну за другой, я удивился, почему все это не вызвало недоумения у распорядителей. Однако Гревил ни разу ни о чем таком не обмолвился и лишь выражал свой восторг по поводу того, что лошадь вновь обретает прежнюю форму.

Два следующих выступления Дазн Роузез тоже принесли внушительные результаты, что пока и подводило итог на сегодняшний день. Перемотав пленку, я вытащил последнюю кассету из видеомагнитофона, понимая теперь, почему Лоудер так рассчитывал на успех в субботу.

Пленки со скачками, в которых участвовал Джемстоунз[4], были не такими интересными. Он не совсем оправдывал свое имя, и его единственный выигрыш можно было скорее расценить как неожиданную удачу, чем логически обоснованный успех. «Я продам и того, и другого, раз Лоудеру так хочется», — решил я.

В среду Брэд пришел рано и отвез меня в Лэмборн. Несмотря на обезболивающее, лодыжка в то утро все еще болела, но меньше, чем обычно, и, если разобраться, я мог бы вести машину сам. «Услуги Брэда, — думал я по дороге, — это роскошь, к которой я слишком быстро привык».

Результаты любезного обращения со мной Клариссы Уильяме почти исчезли, если не считать некоторой припухлости и черневшего продолговатого синяка между плечом и локтем. На это я не обращал внимания. Большую часть года я так или иначе ходил с синяками на разных местах — таковы уж условия стипль-чеза. Падать приходилось приблизительно раз за четырнадцать выступлений, а иногда и чаще. Немногим жокеям удавалось обходиться без синяков, мне же — никогда. С другой стороны, у меня все очень быстро заживало — и кожа, и кости, и моральный дух.

Майло Шенди, разгуливавший по своему конному двору, словно был не в состоянии устоять на одном месте, подошел к машине, едва она успела остановиться, и дернул за ручку дверцы водителя. То, что он собирался сказать, он так и не сказал, уставившись сначала на Брэда, а потом переведя взгляд на меня. В конце концов он воскликнул:

— Неужели твой шофер? Решил себя побаловать, да?

Брэд вылез из машины, одарил Майло взглядом неандертальца и, как обычно, протянул мне костыли.

Небольшого роста, смуглый и коренастый, Майло с недовольством наблюдал за происходившим.

— Я хочу, чтобы ты сел на Дейтпама, — сказал он.

— А я не могу.

— Остермайеры захотят этого. Я сказал им, что ты приедешь.

— Джерри замечательно управляется с Дейтпамом, — заметил я.

Джерри занимался Дейтпамом на тренировках большую часть недели.

— Джерри — не ты.

— Он лучше, чем я с больной ногой.

— Ты хочешь, чтобы лошадь осталась здесь или нет? — С этими словами Майло сверкнул глазами.

Я хотел.

Добрую часть того времени, что я был знаком с Майло, мы провели в спорах. По природе он очень неуживчивый, по темпераменту — очень живой, часто принимал необдуманные решения, отказываясь от них на следующий же день, любил читать мораль, отличался кипучей энергией и прямодушием. Он был в меру тактичен со своими клиентами, строг со своими коллегами, полон бранных слов в адрес своих лошадей, из которых он буквально штамповал победителей.

Меня возмущал его тон в разговорах со мной, когда я только начал с ним работать три года назад, но однажды, когда я, не выдержав, ответил ему тем же, он неожиданно расхохотался и сказал, что мы с ним здорово поладим. Именно так оно и получилось, хотя на вид чаще все казалось иначе.

Я знал людей, которые не верили в наш долгий союз: я — тихий и скромный, он — безудержно заводной. Однако мне нравилось, как он управлялся с лошадьми, и они хорошо отплачивали ему своими выступлениями, и это благотворно сказывалось на нас обоих.

Прибыли Остермайеры, у которых тоже был свой шофер, но Майло воспринял это как должное. Его напор тут же исчез, сменившись веселым обаянием, которое неизменно очаровывало всех владельцев лошадей. Сегодняшняя встреча не была исключением. Остермайеры не замедлили ответить ему: она — шутливым покачиванием бедер, он — крепким рукопожатием и широкой улыбкой.

В значительно меньшей степени их обрадовали мои костыли.

— О Господи! — испуганно воскликнула Марта Остермайер. — Что это с вами? Только не говорите, что не сможете сесть на Дейтпама. Разве вы не знаете, что мы приехали только потому, что уважаемый Майло заверил нас, что вы нам его продемонстрируете?