— Официанткой? — недоверчиво переспросил отец, когда она объявила ему о своей новой работе. — А как же те красивые картиночки, что ты раньше рисовала? Ты что, совсем их забросила?

Сара улыбнулась, вспоминая то время, когда он высмеивал ее за пристрастие к живописи, называл эти самые “картиночки” пустой тратой времени, занятием для бездельников, витающих в облаках.

Красивые картиночки. Места у нее в душе не осталось для “красивых картиночек”.

— Нет, — ответила она.

— Твои краски все еще хранятся наверху. Почему бы тебе их не достать?

Она улыбнулась и кивнула.

— Может быть.

Но она знала, что не станет их доставать.

Однажды позвонил Нэш, но разговор у них вышел какой-то бестолковый. Сара сообщила ему о своей новой работе в кафе. Он сказал ей, что в Чикаго жарко. В трубке были слышны обычные городские шумы. Автомобильные гудки. Завывание сирен. Все так не похоже на деревенскую тишину. И все напоминает о непрочности их отношений, о том, что их пути лишь однажды пересеклись на краткий миг, чтобы тут же снова разойтись.

— Я слышу уличный шум, — сказала она.

— А я слышу птиц, — откликнулся он. — И как растет кукуруза.

— Разве можно услышать, как растет кукуруза?

— Да нет, это просто так говорится.

— Вот оно что. Наступило молчание. Молчание затянулось.

— Мне пора, — сказал Нэш.

— Ладно, пока.

— Береги себя.

— И ты тоже.

Черная тоска нахлынула на нее, когда Сара повесила трубку. Она почти пожалела, что он позвонил. Почти.

Когда прошел месяц после возвращения Сары домой, отец уговорил ее пойти с ним в церковь. Стоило им ступить под церковные своды, как на дубовых скамьях под высокими витражными окнами началось движение. Головы присутствующих повернулись к ним.

“Ротозейство” — вот как называл это ее отец. Задние скамьи всегда заполнялись в первую очередь, передние оставались пустыми даже во время пасхальной службы. Саре и ее отцу пришлось пройти по проходу, чтобы занять место на пятой скамье от входа.

Не глядя ни направо, ни налево, Сара взяла веер из плотной бумаги, лежащий под Библией. На одной стороне было выцветшее, уже почти не различимое изображение Иисуса, поднявшего взор к небесам и осененного солнечным лучом, на другой стороне — адрес и телефон похоронной конторы Граймса. Не исключено, что этот самый веер Сара держала в руках, когда ей было шесть.

В Сигурни никогда ничего не менялось.

Когда шепот пересудов наконец стих, прихожане вернулись к своим церковным программкам, отыскивая следующий псалом. Сара воспользовалась этой возможностью, чтобы в свою очередь понаблюдать за остальными. Она подняла голову и оглядела спины семейства, расположившегося на пару скамей впереди и немного влево от нее.

Джош Гастингс. Парень, живущий по соседству. Отец мечтал, чтобы она вышла замуж за Джоша. Их участки примыкали друг к другу. Они были бы идеальной парой. Теперь Джош стал солидным мужчиной с женой и тремя аккуратно причесанными детишками.

“А ведь это я могла бы сидеть на ее месте. Я могла бы быть обычной, добропорядочной домохозяйкой”, — с безразличием подумала Сара.

Но тут она вспомнила о человеке с темными, вечно растрепанными волосами, который вошел в ее жизнь и перевернул все вверх дном. О человеке, который любил смотреть на звезды и назвал свою дочку именем кометы.

Взор Сары затуманился. Она судорожно перевела дух и села прямее, крепко сжимая в пальцах старый веер. Отец наклонился к ней поближе.

— Ты в порядке? — шепнул он.

— Да, папа. Я в порядке.

В кафе смена Сары продолжалась с одиннадцати утра до семи вечера. Ленч и ужин. Впрочем, местные жители предпочитали называть ленч обедом. В “Кофейне” на обед подавали “фирменные блюда”, например запеченный окорок, приготовленный из обычной солонины. К нему полагался гарнир из комковатого картофельного пюре, заправленного тушеным салом, и консервированного зеленого горошка. Единственным съедобным блюдом в меню и единственной претензией этой забегаловки на оригинальность, по мнению Сары, был пирог с арахисовым маслом.

В кафе Сара носила униформу: отрезное по талии платье в бело-розовую полоску, белую наколку на голове, белый фартучек и тенниски. Она пошла на эту работу, чтобы отвлечься от всего случившегося, но вскоре втянулась и стала работать просто ради удовольствия.

Ей нравилась обыденность. Все вокруг было таким нормальным, таким… прозаичным. Средний Запад, какой он есть. Жизнь, бесконечно далекая от той, что ей приходилось вести раньше. В кафе она чувствовала себя так будто заново родилась.

Но однажды, когда весна уже сменилась летом, когда по обочинам дорог зацвели анютины глазки, а в кустах запели дрозды, она поняла, что ей так и не суждено слиться воедино с родным краем, — ее сердце было в другом месте. Она надевала свои старые шорты или джинсы, спала в своей старой постели, служившей ей с детства, но ничто не могло изменить правды: она не могла снова стать прежней, она уже была другим человеком. Вернуться к прежней жизни невозможно. Жизнь роняется и уходит безвозвратно.

Установилась жаркая и душная погода. Отец Сары не верил в кондиционеры, считая это баловством и признаком слабости. По ночам Сара металась на постели, а напольный вентилятор тем временем перегонял по комнате горячий, липкий воздух. Засыпала она только под утро, когда температура снижалась на несколько градусов, но вскоре просыпалась вся в поту.

Даже раннее утро не приносило облегчения, а к одиннадцати, когда Сара приезжала в кафе, чтобы наступить на смену, в кафе было уже жарче, чем снаружи. Вентиляторы под потолком не могли состязаться с разгоряченными телами, кухонными плитами, фритюрницами и не выключающейся ни на минуту посудомоечной машиной.

Из кухни, шаркая ногами, вышла Максин, повариха. Белая футболка прилипла к ее вспотевшему телу, из угла рта свисала дымящаяся сигарета. Глубокие морщины, свидетельство нелегкой жизни, избороздили ее лицо. Под глазами набрякли мешки, возле губ залегли резкие складки. Сара была потрясена, когда узнала, что Максин всего тридцать пять.

— Нам надо было бы закрыться и идти домой, — сказала Максин, привалившись бедром к стойке и откидывая назад прядь взмокших от пота волос.

— Хотелось бы мне пойти искупаться, — сказала Сара.

— У вас на участке есть пруд.

Пруд у них на участке… Сара совершенно забыла о пруде с его чистой, холодной водой. Сетчатая дверь заскрипела и хлопнула.

— Черт!

Максин вытащила сигарету изо рта, стряхнула пепел себе в ладонь. Она посмотрела на дверь, и ее усталые, помертвевшие глаза вдруг загорелись.

— Не оборачивайся прямо сейчас, милая, но учти: сюда только что вошел мистер Сбей-меня-с-ног. Сара машинально начала поворачиваться.

— Не смотри! — яростно прошипела Максин. Удерживая Сару спиной к дверям, она повела прямой репортаж: — Так… оглядывается… берет меню… так… теперь усаживается. Первая кабинка от двери. — Максин вытерла испачканную пеплом ладонь о штанину, глубоко затянулась сигаретой и прищурилась сквозь дым. — Хорошо, что мы не закрылись.

— А мне по-прежнему хочется искупаться. Максин повела подбородком в сторону кабинки.

— Поди погляди на нашего гостя, может, и передумаешь.

Сара засмеялась, вытащила свой блокнот для заказов и отправилась полюбоваться на неотразимого мистера Сбей-меня-с-ног, с головой погрузившегося в изучение меню. Занеся карандаш над бледно-зеленой страницей блокнота, она спросила:

— Могу я принять у вас заказ?

Меню опустилось. Нэш.

Загорелый. В серо-голубой футболке с обрезанными рукавами. Голые мускулистые руки. Волосы встрепаны, словно на него только что налетел вихрь. Впрочем, его это не портило. Ему все было к лицу — куртка Харли, комбинезон ее отца…

Он провел пятерней по волосам, как гребнем, откидывая их со лба, бросил меню в пластиковой обложке на стол, скрестил руки на груди, откинулся на спинку диванчика и поднял на нее улыбающиеся глаза.