Ее внимание привлекла чья-то мелькнувшая тень, и она двинулась вперед по коридору, раздумывая над тем, что же это за книги стоят на полках. При ближайшем рассмотрении оказалось, что тень впереди отбрасывает не кто-то один, как ей показалось вначале, а двое людей, сплетенных в эротическом объятии. Женщина прижималась спиной к книгам, обхватив руками полку у себя над головой. Ее партнер со сползшими брюками прижимался к ней, сопровождая резкими вдохами стремительные движения своих чресл. Глаза обоих были закрыты, возможно, потому, что ни тот, ни другая не обладали особенно обольстительным видом. Для чего она оказалась здесь? Чтобы стать свидетелем этого траханья? Бог его знает, но в их натуженных движениях не было ничего такого, что могло бы возбудить ее или по крайней мере сообщить ей что-то новое в области секса. Нет сомнений, что голубой глаз послал ее через весь город и сделал ее свидетелем стольких женских драм не для того, чтобы продемонстрировать ей это безрадостное соитие. Во всем этом должно скрываться нечто, пока ей недоступное. Может быть, какая-то тайна откроется ей в их разговоре? Но он сводился к сладострастным вздохам. Может быть, в книгах, которые тряслись на полках позади них? Весьма вероятно.

Она приблизилась, чтобы прочитать названия, но взгляд ее скользнул по их спинам и уперся в стену, напротив которой они стояли. Кирпичи имели самый обычный вид, но скреплявший их раствор был окрашен в голубой оттенок, который она безошибочно угадала. В волнении она двинулась вперед сквозь кирпич, мимо любовников и книг. По другую сторону стены стояла кромешная тьма. Она казалась даже еще более черной, чем та земля, сквозь которую она проникла в это потаенное место. Но это была не просто темнота, вызванная отсутствием света, – это была тьма отчаяния и скорби. В ней проснулось инстинктивное желание поскорее уйти отсюда, но рядом она ощутила еще чье-то присутствие, заставившее ее помедлить. На полу этой жалкой камеры лежало существо, почти сливающееся с окружающей темнотой. Оно было связано, словно кокон, – лица его не было видно. Нити, опутавшие его тело с болезненной тщательностью, были чрезвычайно тонкими, но того, что открывалось ее взору, было достаточно, чтобы с уверенностью утверждать, что это существо, как и все прочие, попавшиеся ей по пути, пойманные в ловушку духи, было женщиной.

Те, кто ее связывал, проявили особое тщание. Лишь волосы и ногти остались на виду. Юдит парила над телом, изучая его. Она чувствовала свою сопричастность этому существу, словно они были вечно разделенными душой и телом, вот только у Юдит было свое собственное тело, в которое она собиралась вернуться. Во всяком случае, она надеялась на это, на то, что ее паломничество подошло к концу, и, увидев замурованный в стене остов, она сможет вернуться в свое испещренное пятнами тело. Но что-то по-прежнему удерживало ее здесь. Не темнота, не стены, но какое-то ощущение не доведенного до конца дела. Может быть, от нее ожидали какого-то знака поклонения? А если да, то какого? У нее не было членов, чтобы преклонить колени, не было губ, чтобы пропеть осанну. Она не могла поклониться телу, не могла дотронуться до него. Что же ей оставалось делать? Она могла только – да поможет ей Бог – войти в него.

В то самое мгновение, когда эта мысль оформилась в ее сознании, она поняла, что именно эта цель и привела ее сюда. Она оставила свою живую плоть для того, чтобы вселиться в связанную, разлагающуюся пленницу кирпичных стен, в обездвиженный остов, из которого, возможно, ей не будет дороги назад. Эта мысль вызвала у нее отвращение, но неужели она проделала такой долгий путь лишь для того, чтобы этот последний ритуал оттолкнул ее? Даже если предположить, что она сможет оказать противодействие силам, которые привели ее сюда, и вопреки их желанию возвратиться в дом, где покоится ее тело, разве не станет ее вечной мукой мысль о том, к какому чуду повернулась она спиной? Она ничего не боится, она войдет в мертвый остов и будет нести ответственность за все последствия.

Сказано – сделано. Ее сознание устремилась навстречу путам и скользнуло между нитями в лабиринт тела. Она ожидала увидеть перед собой тьму, но там был свет. Внутренности тела были очерчены все тем же молочно-голубым цветом, который стал для нее цветом тайны. Никаких нечистот, никакого разложения не было внутри. Это было не столько жилище плоти, сколько собор и, как она теперь подозревала, источник той святости, которая пронизывала это подземелье. Но, подобно собору, эта плоть была абсолютно мертва. Кровь не текла по этим венам, это сердце не билось, эти легкие не втягивали в себя воздух. Она охватила мыслью все это мертвое тело, чтобы ощутить его в длину и в ширину. При жизни женщина обладала внушительными размерами. У нее были массивные бедра, тяжелые груди. Но нити врезались в нее повсюду, искажая ее формы. Какие же страшные предсмертные минуты она пережила, лежа ослепленной в этой грязи, слыша, как стена ее склепа возводится кирпич за кирпичом! А кто приводил казнь в исполнение, кто был строителем стены? Может быть, они пели во время работы, и их голоса становились все глуше и глуше, по мере того как кирпичная стена отделяла их от жертвы. А может быть, они молчали, отчасти устыдившись своей собственной жестокости?

Ей столько всего хотелось узнать, но все ее вопросы оставались без ответа. Ее путешествие закончилось так же, как и начиналось, – в страхе и недоумении. Настало время покинуть мертвый остов и вернуться домой. Она приказала себе выйти из мертвой голубой плоти. К ее ужасу, ничего не произошло. Она попалась в ловушку – пленница внутри пленницы. Помоги ей Господь, что она натворила? Приказав себе не паниковать, она сконцентрировала сознание на стоящей перед ней задаче, воображая себе темницу за стягивающими ее путами, стену, сквозь которую она так легко просочилась, любовников и коридор, ведущий на волю, к открытому небу. Но одного воображения не было достаточно. Она подчинилась своему любопытству и позволила своему духу растечься по мертвому телу. Теперь оно не желало отдавать дух назад.

В ней зародилась ярость, и она не стала ее сдерживать. Она встретила ярость как свою старую знакомую и каждой своей частичкой постаралась усилить ее. Если бы ее сознание было облечено в ее собственное тело, то, когда ритм ее сердца совпал бы с ритмом ее ярости, его бы бросило в жар. Ей даже показалось, что она слышит этот ритм – первый доступный ей звук с тех пор, как она покинула дом, – ритм лихорадочно заработавшего насоса. Это не было фантазией. Она ощущала его в окружавшем ее неподвижном теле, которое вновь ожило под действием ее ярости. В тронном зале его головы проснулось спящее сознание и поняло, что в его доме появился непрошеный гость.

В тот миг, когда чужая, хотя и сладостно знакомая личность, соприкоснулась с ней, Юдит испытала удивительный миг совмещенного сознания. Потом, когда чужое сознание окончательно пробудилось, Юдит оказалась за его пределами. У себя за спиной она услышала крик его ужаса, который исходил скорее из мозга, чем из горла. Этот крик несся вслед за ней, когда она ринулась из склепа, сквозь стену, мимо любовников, отвлеченных от соития низвергнувшимися на них облаками пыли, наружу и вверх, в дождь и в ночь, черный цвет которой не имел ничего общего со знакомым ей голубым оттенком. Женский крик ужаса служил ей спутником на всем ее пути домой, где, к своему бесконечному облегчению, она обнаружила свое собственное тело в освещенной свечами комнате. С легкостью она скользнула в него и простояла, не шевелясь, одну-две минуты, до тех пор, пока ее не охватил озноб. Она нашла свой халат и, надевая его, поняла, что на ее кистях и запястьях больше нет никаких пятен. Она пошла в ванную комнату и посмотрела на свое отражение. Лицо также было чистым.

Не в силах унять дрожь, она вернулась в гостиную, чтобы найти голубой камень. В том месте, где он ударился о стену и выбил штукатурку, виднелась приличного размера дыра. Сам же камень остался цел и невредим и лежал на коврике перед каминной оградой. Она не стала подбирать его. На эту ночь ей хватит бредовых фантазий. Стараясь избегать его гибельного взгляда, она набросила на него подушку. Завтра она придумает, как избавиться от этой штуки. А сегодня, перед тем, как она начнет сомневаться в том, что с ней произошло, она должна рассказать об этом кому-то. Кому-то слегка ненормальному, кто не станет с порога отвергать ее историю. Кому-то, кто уже наполовину верит ей. Конечно, Миляге.