Аль-Шеркави поклонился.

— Вам ничего не угрожает, султан аль-Кабир. Клянусь девяносто девятью именами Аллаха.

— Ему можно верить, мой генерал, — прибавил Денон. — Даю слово чести.

Трудно сказать, что повлияло сильнее — умственное утомление или неодолимая тяга к приключениям, однако Наполеон отбросил излишнюю осторожность.

— Будь по-вашему, — решился он. — Будь по-вашему. Я сейчас.

Взлетев по лестнице, он поспешил натянуть мундир и треуголку и с бешено бьющимся сердцем осмотрел себя в наклонном зеркале. Помятое лицо, мешки под глазами… Подумать только, как же несправедлива судьба: пятеро из двенадцати детей, рожденных его матерью, скончались в младенчестве или совсем юных годах, а он… он не просто повзрослел и окреп, но сделался самым живым человеком среди живущих. И вот, окрыленный зовом судьбы, он сбежал по ступеням, чтобы вместе с безмолвными шейхами прошествовать по извилистым улицам и устремиться на запад под небесами, не знающими иных облаков, кроме звездных туманностей.

Спустя два часа его приветствовал в царском чертоге мужчина в мерцающих багровых одеждах.

— Enchante, [41]— промолвил «красный человек» и поклонился.

С тех пор как Александр Генри Ринд поселился в комнатке под лестницей (это было единственное помещение в жилище Уилкинсона, которое расцветкой обоев не походило на турецкий бордель), он спал очень чутко. Ринд слышал, как в доме то заскрипит половица, то зашаркает лапами пес, то за окном устроят шум какие-нибудь гуляки, то в голове зароятся беспокойные мысли. Сэр Гарднер, как правило, поднимался ни свет ни заря, уходил со своим Наполеоном на утренний «моцион», после чего с радостным румянцем на щеках возвращался на кухню, заранее предвкушая сытный завтрак, состоящий из аппетитных колбасок и ячменных лепешек с малиновым джемом. За едой хозяин развлекал Ринда, едва успевшего протереть покрасневшие глаза, неизменной беседой на очередную животрепещущую тему, как то: не глупо ли вводить на железной дороге красно-зеленые семафоры, ведь именно эти цвета, по его утверждению, хуже всего различают дальтоники; или, например, о том, насколько правильно было бы открывать библиотеки, музеи и галереи по воскресеньям, в единственный день, когда рабочие массы тоже могли бы заниматься самообразованием; или о необходимости уважать чужую культуру, включая мелкие особенности вроде привычки египетских собак цапать за руку любого европейца, который вздумает погладить песика.

Стоит ли говорить, что к теме Египта он возвращался особенно часто и с огромным воодушевлением. Сэр Гарднер не был там уже пять с лишним лет, однако с радостью отправился бы в эту страну хоть завтра. Египетские пески до сих пор шелестели в складках поношенных камзолов, высыпались на стол из дорожных тетрадей, скрипели в корпусе наручных часов… И очень часто туманили взор, когда сэр Гарднер обращался к бесценным воспоминаниям.

— В Египте, — восторгался он, — на каждый шепот вам отзовется эхо истории.

И все-таки на некоторые темы словоохотливый хозяин, подобно Денону, вдруг начинал говорить обиняками. В частности, он так искусно уклонялся от разговора о своих египетских дневниках, что молодой шотландец далеко не сразу оценил его изворотливость.

— Мои дневники? — удивился сэр Гарднер. — Поверьте, вам бы пришлось изрядно потрудиться, чтобы найти там хоть унцию ценных сведений. Почерк у меня — настоящие иероглифы. Знаете, что заявил Гамильтон, когда я передал часть своих записей в дар музею?

— И что же? — напрягся Ринд.

— Он заподозрил, будто бы я намеренно укрываю какие-то сведения. Нет, он безнадежно подозрительный тип.

Ринд, не скрывавший своих отношений с Гамильтоном (по крайней мере в делах, касающихся национальных реликвий), смятенно закивал.

— Может, вы и правы, но мне ведь однажды придется освоить иероглифы. И потом, я уверен, что мог бы извлечь пользу…

— Сомневаюсь. Во всяком случае, все, что имело ценность, давно переписано набело и опубликовано. К тому же писатель из меня неважный.

— Полагаю, об этом лучше судить читателям.

— Я совершенно серьезно, мой мальчик. Потребовалась целая вечность, чтобы меня вообще начали печатать. А вот ваши сочинения — просто выше всяких похвал.

— Да н-нет, что вы. Какая нелепость. Ни с вами, ни с кем-то еще мне никогда не сравниться. Я даже и не имею таких амбиций.

— Перестаньте. — Сэр Гарднер округлил глаза. — Что же такого ужасного в том, чтобы иметь амбиции?

— Может, и ничего. Меня куда больше пугает болезнь тщеславия.

Полностью сбитый с толку, молодой шотландец не нашел, что прибавить, и только позже ему пришло в голову: собеседник просто сыграл на его природной скромности, чтобы уйти от разговора.

Еще одной, не менее скользкой темой оказался вопрос о мародерстве французов.

— Французы? А почему вы спрашиваете? — спросил археолог, пытаясь удержать на ячменной лепешке лужицу растаявшего сливочного масла.

— Просто вы как-то сказали, что эти люди сыграли незначительную роль в разграблении Египта.

— Я так говорил?

— И весьма убедительно.

Сэр Гарднер уставился на свою тарелку.

— А у вас есть причины думать иначе?

— Я провел небольшое исследование…

В действительности Ринд побывал в сумрачной Египетской галерее музея, где У. Р. Гамильтон показал ему пятьдесят пять тонн саркофагов, сфинксов, мраморных статуй и обелисков, б о льшую часть из которых он лично, по заданию лорда Элджина, [42]спас из трюмов французских кораблей, отплывавших от берегов Египта в тысяча восемьсот первом году.

— Хм-м, ну да… — Сэр Гарднер отправил в рот еще кусок лепешки и, наконец-то насытившись, вытер пальцы салфеткой. — Я, наверно, имел в виду Бонапарта с Деноном лично. Они в самом деле почти не принимали участия в грабежах. Еще лепешку?

— Нет, спасибо.

— Наполеон, как всегда, ждет своей доли.

И снова Ринду понадобилась пара мгновений, чтобы заметить сидящего у стола терьера.

Сэр Гарднер бросил собаке последний кусочек.

— Довольно с тебя, дружок, а то располнеешь, как твой тезка. — Тут археолог наморщил лоб, как если бы вдруг припомнил одно чрезвычайно срочное дело. — Кстати, — сказал он, поднимаясь и шаря в карманах, — что-то мы сильно припозднились с утренним моционом.

И тут же исчез, точно бежал из чумного дома, чтобы больше уже никогда не заговаривать о мародерах из Франции.

Наконец, была еще одна, более частная запретная тема — окутанная тайной экскурсия Наполеона в царский чертог. У. Р. Гамильтон хотя и заявил во время похода в музей, что никаких точных подробностей этого события не сохранилось, а уж причины и вовсе покрыты мраком, однако привел свидетельства, опубликованные в прессе той поры, к примеру в «La Gazette Nationale», и даже сослался на собственные достоверные источники, подтверждающие, что странное посещение и вправду состоялось.

— По-моему, вы как-то упоминали, — как бы между делом заметил Ринд в беседе с прославленным архитектором, — что Наполеон не поднимался на пирамиды?

— Хм-м? — отозвался тот, читая аккуратно сложенный номер «Таймс».

— Дело в том… — не сдавался Ринд, — я читал, что на самом деле он входил внутрь Великой пирамиды в сопровождении каирских имамов и муфтий.

Сэр Гарднер наморщил лоб.

— Бог мой, где вы такое вычитали? — И, не давая молодому человеку ответить, продолжил: — Знаете, почему я подозреваю, что Наполеон только мельком видел пирамиды? Почему он так и не нашел времени посетить Верхний Египет? А также Фивы, Дендеру, Сахару? Хотя до всех этих мест было рукой подать, а Бонапарт, по его словам, обожал древнюю историю?

Ринд покачал головой.

— Полагаю, из тех же соображений, которые не пустили его в Рим — хотя Наполеон буквально бредил этим великим городом и не единожды оказывался поблизости. Думаю, он боялся почувствовать себя никем. Перед лицом древних сооружений Египта и Рима любой здравомыслящий человек неизменно проникается глубоким смирением. Денон побывал и там и там — и не скупился в своих рассказах на выражения благоговейного восторга. Наполеон же, напротив, отзывался о египетских памятниках пренебрежительно, хотя львиной доли из них вообще не видел; он даже предполагает, будто бы здания Парижа превосходят их красотой и величием! Видите, какое двоемыслие? Бонапарт и страстно увлечен Египтом, и в то же время страшится, как бы эта страна не поглотила его без остатка.