Ринду понадобилась примерно минута, чтобы вчитаться в неудобоваримую прозу.

«Достаточно причин тому, чтобы скрыть от непосвященных al-ghayb, [46]— сие место безраздельно принадлежит единому Всевидящему. Как известно, повелитель верных аль-Мамун отправился в Египет — это было на седьмом году его правления, в двухсот четвертом году от вознесения, — в поисках сокровищ пирамид, но я узнал из уст Хасана ибн-Сахля, визиря повелителя верных, что главным образом его влекли не тленные сокровища, а тайны веков — ключи к невидимому; позже случилось, что и Хасан ибн-Сахль самолично путешествовал по пустыням и дельтам и сдружился с местными жителями, и он открыл эти ключи в чертоге вечности, как рассказывал, и годы спустя он передал их калифу аль-Мамуну в Багдаде, но как именно — об этом визирь умалчивает. Произошло это в аль-Кхулд [во Дворце вечности] накануне свадьбы аль-Мамуна с дочерью ибн-Сахля Барун в году двухсот четырнадцатом от вознесения, и я не могу подвергать сомнению слова старинного друга; тем более не могу я не верить собственным глазам, ибо сам читал у Аристотеля и Страбона об этом чертоге и слышал, что чудесные ключи были так же явлены Александру Македонскому в Сиве, как аль-Мамуну в аль-Кхулд; но подобные откровения предназначены лишь для пророков и повелителей — такова воля Аллаха, ибо Он один хранит все ключи подобного рода и никто на свете не знает больше Него…»

— У Аристотеля? — повторил Ринд, стараясь не выказать своего потрясения.

— Во времена калифа аль-Мамуна арабы с особенным рвением добывали и переводили древние манускрипты. Вот, посмотрите.

На сей раз Гамильтон выудил из папки крохотную книжицу, редчайшее оригинальное издание «Книги сокрытых жемчужин и драгоценной тайны, с указанием секретных мест, где спрятаны клады». Ринд осторожно раскрыл потрепанные страницы, любуясь убористой арабской вязью, а Гамильтон между тем пояснил:

— Автор неизвестен; дата создания — ранее четырнадцатого века; книга до сих пор в ходу, правда, в ужасно усеченной форме. Даже и эта чудом пережила несколько насильственных сокращений.

— Сокращений? — Ринд обратил внимание на нестыковки в креплении страниц.

— По слухам, на книгу была объявлена яростная охота и все неугодное попросту выдрали. Мой экземпляр тоже неполноценен. Зато, — Гамильтон протянул молодому шотландцу листок с переводом текста на последней странице, — вот что гласит послесловие: «Остается надеяться, что читатель исполнил все наставления, представленные здесь, и своими глазами увидел груды серебра, горы чистейшего золота, великолепные гробницы и пещеры необычайной красоты. Остается надеяться, что читатель благополучно преуспел в этом начинании, обретя мудрость и спокойствие духа — то, что всегда угодно Аллаху. Все знают, Египет — страна таинственных чудес, многие из которых стерегут змеи, скорпионы, механизмы и злые духи, каверзные ловушки и свирепые дозорные, но невозможно описать словами сокровища вечного чертога или даже силы, его охраняющие, ибо никому не ведомо невидимое на небесах и на земле, кроме Аллаха». И так далее.

Гамильтон предъявлял Ринду одно свидетельство за другим, извлекая их из тщательно подобранных папок: «Liber secretorum fidelium Crucis» [47]тысяча триста двадцать первого года, путевые дневники средневековых пилигримов, «Эдип Египетский» Кирхера [48]за тысяча шестьсот пятьдесят второй год, неопубликованные заметки шотландского аристократа и путешественника Джеймса Брюса… Никто из авторов не видел чертога вечности собственными глазами, к тому же с названием была сильная путаница, но все сходились в одном: где-то среди бескрайних песков могущественные силы стерегут древний склеп, хранящий тайны, не предназначенные для простых смертных.

Позже в музейном подвале, в окружении фрагментов изваяний и позабытых редкостей, Гамильтон поставил фонарь на полку и стянул платок с главного сокровища.

— Взгляните сюда, юноша.

Ринд много раз исследовал Розеттский камень, самый известный египетский артефакт музея, конфискованный в тысяча восемьсот первом году у французов и послуживший ключом к разгадке иероглифического кода. Черная гранитная глыба, на которую смотрел молодой шотландец, напоминала тот камень размером и формой, но отличалась большей длиной столбиков из прекрасно прописанных знаков: птиц, кубков, раскрытых глаз, весов, петель, зазубренных линий.

— Здесь мы находим самое древнее упоминание о чертоге вечности, — пояснил Гамильтон. — Это текст, обнаруженный на крышке одного саркофага в Долине царей. Предположительно создан в эпоху Нового царства — с шестнадцатого по одиннадцатый век до нашей эры.

Ринд прищурился, глядя сквозь оседающую пыль.

— Что тут написано?

Гамильтон провел указательным пальцем по знакам, переводя вслух: «Под сим каменным сводом, над которым трудилось пятьдесят человек, нашел последнее упокоение его величество со своими рабами. Поистине, это самый прекрасный и священный чертог на свете, помимо того чертога, который нельзя упоминать. Для его защиты мы призываем ядовитых тварей земли и демонов нижнего мира, и всех, кроме благородных духов, охраняющих тот чертог, который нельзя упоминать. Да переживет сей склеп все прочие, за исключением чертога, наиболее ценного для вечности, — того, который нам запрещено упоминать».

Гамильтон постучал пальцем по изображению:

— Вот один из многочисленных египетских иероглифов, обозначающих вечность. Змея, ползущая над полоской земли, — зрительный образ преходящего времени. А это, — он указал на полукруг, — каравай хлеба, признак женского рода.

— А что, в Древнем Египте вечность была женского рода?

— Ее статическая и устойчивая форма — разумеется.

— А есть и другие?

Гамильтон посмотрел на Ринда, и в его глазах заплясали блики огня.

— Еще есть мужская. Бонапартовская.

— С какими свойствами?

— Активная. Зацикленная. — Гамильтон усмехнулся. — Бесконечно возвращающийся фараон.

Некоторое время спустя, когда Ринд вышел из музея на вечернюю улицу, на воздух, пропитанный пеплом и дымом, его захватил водоворот разноречивых мыслей и чувств. С одной стороны, врожденный скептицизм не позволял безоглядно принять на веру доказательства Гамильтона; с другой — молодой шотландец чувствовал, как его неудержимо затягивает поток таинственного (что, видимо, и входило в замыслы Гамильтона), увлекая все далее от бесценных наконечников и кремней родной старины. Положа руку на сердце, хотя в этом стыдно было сознаться, Ринда прельщало величие в любых видах: национальные каменные пирамиды бледнели в его глазах перед египетскими храмами, свежая деревенская зелень — перед городской суетой, а заурядный солдат — перед личностью Наполеона; и даже акцент шотландца, казалось, стремительно утрачивал былую резкость. При мысли об этом его едва передергивало от стыда.

Сунув руки в карманы, Ринд пошагал по сумеречной улице навстречу безрадостному солнцу Лондона.

Четыре дня спустя, очутившись среди покрытых клочьями пыли перекрестных балок крыши в отчаянных поисках доступа к запертому кабинету сэра Гарднера, молодой человек неожиданно задумался, в какой же степени он теперь действует согласно замыслам У. Р. Гамильтона и не побуждает ли его к действию собственное разыгравшееся любопытство.

Без сомнения, он уже пал жертвой грез о храмах, обелисках и змеях, ползущих над хлебными караваями. При этом, не получая дальнейших подсказок со стороны гостеприимного хозяина, Ринд чувствовал, как запертый кабинет начинает притягивать его своей загадочностью не менее, чем сам чертог вечности. Поэтому стоило прославленному археологу выйти — на прогулку с собакой или в один из бесчисленных клубов, — как молодой человек пытался тайком разыскать «ключи к невидимому»: исследовал укромные шкатулки, буфеты, солонки, лаковые ларцы, обшаривал кухонные полки, виновато вздрагивая при каждом скрипе половицы или шагах экономки. Но вот однажды, в пятницу утром, экономка тоже покинула дом с явным намерением пополнить запасы в кладовых; Ринд расхрабрился, влез на стул, забрался в потолочный люк и двинулся на четвереньках по ненадежным балкам, точно расхититель древних гробниц Египта, ища потайную дверцу, отверстие, дымоход или просто щель, чтобы еще хоть одним глазком заглянуть в запретный чертог. Но все усилия были совершенно напрасны. Вскоре от вездесущей пыли и бешено бьющегося пульса у молодого шотландца помутилось в голове. Ему даже захотелось оказаться в ловушке, взаперти; и этого не пришлось долго ждать.