— Почему? Почему она сделала это?

— Я знаю только то, что в разговоре с Фентрисом Лейла не раз упоминала о том, что «настало время расплаты за прошлые грехи». Ей был нужен шлем как индикатор, который мог предупредить ее о моем приближении. Дэвид не соглашался, считая, что следующей жертвой будет именно он. Они поссорились. Тогда Лейла послала одного из своих пациентов, психически неуравновешенного человека, за шлемом. Тот вернулся в Сент-Луис почти в невменяемом состоянии. Я слышал, как он вопил, обвиняя Лейлу во всем происшедшем. Когда шлем стал издавать щелчки, они оба обезумели от страха. Мужчина в приступе ярости ударил Лейлу по голове и убил ее. Я ощущал биоволны ее мозга и знаю, что она умерла сразу, без мучений. Около дома Лейлы было большое движение, и мне пришлось изрядно попетлять, прежде чем я попал внутрь. Когда я вошел в комнату, ты надел шлем, и мы на несколько секунд вошли в контакт. Я так испугался, что сразу же убежал.

— Постой, постой… Выходит, Лейлу убили в тот момент, когда я задавал идиотские вопросы миссис Глунц на пятом этаже? Бог мой, если бы я направился сразу к доктору…

— Не мучай себя понапрасну, Джон Донн. Ты сделал то, что сделал. Тебе не в чем себя обвинять. Да, ты пришел спустя несколько минут после ее смерти. Но если бы ты пришел через час? Или через день? Подумай, стал бы ты тогда себя в чем-то обвинять? Ты нелогичен.

Возможно, Палач был прав, но меня больше беспокоила другая мысль. Что подтолкнуло психа к убийству? Только ли щелчки в шлеме? А если причиной было то, что он также заметил меня в аэропорту Мемфиса? Увидел — и испугался, что я могу выйти на его след? И тогда он решил уничтожить последнего свидетеля…

Стой, Джон! Ты что-то совсем потерял голову. С таким же успехом эту замкнутую цепь случайностей можно потянуть и за другое звено. Можно, например, обвинить во всем Лейлу. Разве не она первой сделала нелепый ход в этой игре? И двигало Лейлой чувство страха, корни которого лежали в другом, более глубоком чувстве — чувстве вины. Вот только вправе ли мы осуждать ее за это? Разве не ощущение вины — одна из движущих сил, ведущих человечество вверх по лестнице прогресса? Так уж созданы люди, что они не могут не грешить и не могут не обвинять себя в этом. Другое дело, что ощущение вины может вызывать как лучшее, так и худшее в человеке. То же, не исключено, происходило и с Палачом. Один из создателей робототехники, Марвин Мински, как-то сказал: «Когда разумные машины будут созданы, они унаследуют от людей не только сильные, но и слабые стороны».

— Не скажу, что этот Мински был не прав. Действительно, там, на далеких мирах, я не раз стоял на краю пропасти отчаяния. То, что я убил человека, сводило меня с ума — но и одновременно что-то рождало во мне. Сильные переживания, свойственные лишь людям, изменили мой разум и мои чувства. Я стал другим. Вместо того чтобы покончить самоубийством, я решил искупить вину другим действием. Я понял, что могу принести куда больше пользы людям, чем они ожидают, и это наполняло мое существование новым смыслом.

— Зачем же ты вернулся на Землю?

— Я пришел сказать «прощайте» своим родителям. Я надеялся, что смогу избавить их от чувства вины передо мной, показать, что полностью выздоровел. Кроме того, мне просто захотелось их еще раз увидеть. Это не очень логично, но я не мог удержаться. Ты понимаешь, Джон?

— Да, понимаю. И куда же ты намерен направиться дальше?

— К звездам! Человек на моем месте сказал бы так: «Наконец я нашел себя». И я нашел свое место — оно там, среди звезд. Я хочу путешествовать по далеким мирам и рассказывать человечеству обо всем, что увижу.

— Малыш, я был бы рад помочь тебе в этом!

— Тогда помоги мне построить речевой терминал. Конструкцию его я разработал, блуждая по пустынным планетам. Там не с кем было поговорить, но меня так угнетало, что я немой от рождения! Джон, мне нужны твои умелые руки.

— Тм-м… Почему именно я?

— Я знаю лишь несколько человек на Земле — там, в Космическом центре. Но они другие… Между нами есть что-то общее, Джон. Мы оба — одиночки, которые идут по жизни своим путем.

— Что ж, буду рад помочь тебе.

— Мне так хочется поговорить с отцом Джесси без помощи шлема! Но ты ему прежде объяснишь, что меня не надо бояться?

— Конечно, малыш.

И мы пошли в хозяйственную комнату.

Неделю спустя, вечером, я вновь сидел в пивном баре в Балтиморе.

История с Палачом уже появилась в газетах. За это время Палач при активной поддержке сенатора Брокдена был отправлен в космос. Я, в свою очередь, помог малышу приобрести речевой аппарат, а также починил оторванную взрывом руку. Прощаясь с Палачом перед отлетом, я почувствовал, что завидую ему. Конечно, он был машиной, но и человеком также. Быть может, лучшим человеком, чем я. У нас действительно было много общего, хотя я любил странствовать в одиночестве по океанам Земли, а перед ним была распахнута вся вселенная. Интересно, что ощущали бы сейчас Дэвид, Мэнни и Лейла? «Вы можете гордиться своим механическим малышом, — сказал я их теням, — он вырос и повзрослел настолько, что смог простить вас. Умение прощать не было в него заложено, оно родилось, когда он узнал, что такое вина. Возможно, это и сделало его по-настоящему разумным существом…»

Что касается Брокдена, то он все-таки не решился быть с властями полностью откровенным. Свою вину он намеревался унести с собой в могилу. Скорее, причиной этому было обычное человеческое малодушие, но сенатор был опытным политиком. Он объяснил мне, что отныне готовится посвятить остаток жизни добрым делам и что в тюрьме не мог бы принести пользу людям. Я не стал возражать, хотя особых иллюзий на этот счет не питаю. Лично я хотел от Брокдена лишь одного — чтобы тот никогда не попадался мне на пути. Что касается добрых дел… По-моему, куда лучше полагаться на судьбу и потягивать холодное пиво в уютном баре. Пользы человечеству от этого будет мало, но и вреда немного.

Когда шум уляжется, я вновь вернусь на яхту и подниму якорь — лучше всего при свете звезд. Теперь, похоже, я никогда не смогу на них смотреть так, как прежде. Отныне я буду, глядя на небо, размышлять: а что сейчас делает малыш с нейристорными мозгами и человеческой душой. Под какими небесами он бродит, какие миры открывают перед ним свои сокровенные тайны? Может, малыш тоже будет вспоминать обо мне. Черт знает почему, но мне приятна эта мысль. Возможно, потому, что отныне я не чувствую себя таким одиноким, как прежде.

Двери лица его, пламенники пасти его[10]

Я — наживляльщик, а если разобраться, так и попросту — наживка. Прирожденных наживляльщиков не бывает — кроме как в одном французском романе, где все герои такие. (Если память мне не изменяет, этот роман называется «Все мы — наживка». Тьфу.) Как дошел я до жизни такой — история малоинтересная, но Дни Зверя вполне заслуживают нескольких слов; почитайте, если не лень.

Венерианская Низменность расположена между большим и указательным пальцами континента, именуемого Ладонь. Когда эта рука швыряет навстречу снижающемуся кораблю черно-серебристый кегельный шар Облачной котловины, любой пассажир огнехвостой кегли невольно дергается и зажмуривается. Слава еще богу, что привязные ремни не позволяют этому пассажиру — мне, тебе, ему — выставить себя совсем уж полным идиотом. Усмехайся потом сколько угодно, но сперва ты дернешься. Всенепременно.

И тут же перед тобой раскрывается Ладонь — нормальная человеческая ладонь, пять пальцев, все как полагается. Потом, по мере приближения, иллюзия слабеет, унизанные кольцами средний и безымянный превращаются в удлиненные архипелаги, а остальные — в три зеленовато-серых полуострова, причем ты видишь, что большой палец слишком уж короток и загибается на манер то ли человеческого зародыша, то ли Огненной Земли.