— Неправильно понять?

— Черт возьми, ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду!

Мне впервые представилась возможность выругаться по-марсиански, но пользы это не принесло.

— Нет, — сказала она, — не понимаю.

Вид у нее был испуганный, как у щенка, которого отругали неизвестно за что.

— Ну-ну, я не хотел тебя обидеть. Понимаешь, на моей планете существуют определенные… э-э… правила относительно лиц разного пола, остающихся наедине в спальне и не связанных узами брака… э-э… я имею в виду… ну, ты понимаешь, о чем я говорю.

— Нет.

Ее глаза были как нефрит.

— Ну, это вроде… Ну, это секс, вот что это такое.

Словно две зеленые лампочки зажглись в ее глазах.

— A-а, вы имеете в виду — делать детей?

— Да. Точно. Именно так.

Она засмеялась. Я впервые услышал смех в Тиреллиане. Звучал он так, будто скрипач водил смычком по струнам короткими легкими ударами. Впечатление не особенно приятное, уже хотя бы потому, что смеялась она слишком долго.

Отсмеявшись, она пересела поближе.

— Теперь я поняла, — сказала она, — у нас раньше тоже были такие правила. Полпроцесса тому назад, когда я была еще маленькая, у нас были такие правила. Но… — казалось, она вот-вот опять рассмеется, — теперь в них нет необходимости.

Мои мысли неслись, как магнитофонная лента при перемотке.

Подпроцесса! Нет! Полпроцесса — это примерно двести сорок три года!

Достаточно времени, чтобы выучить 2224 танца Локара.

Достаточно времени, чтобы состариться, если ты человек.

Я имею в виду — землянин.

Я посмотрел на нее, бледную, как белая королева в наборе шахмат из слоновой кости.

Бьюсь об заклад, она была человеком — живым, нормальным, здоровым. Голову дам на отсечение — женщина, мое тело…

Но если ей два с половиной столетия, то М’Квийе тогда и вовсе бабушка Мафусаила! Мне было приятно вспоминать их многочисленные комплименты моим лингвистическим и поэтическим способностям. О эти высшие существа!

Но что она подразумевала под «теперь в них нет необходимости»? Почему эта истерика? Что означают эти странные взгляды М’Квийе?

Я почувствовал, что близок к чему-то важному, не считая, конечно, красивой девушки.

— А скажи-ка, — начал я небрежным тоном, — это как-нибудь связано с «чумой, которая не убивает», о которой писал Тамур?

— Да, — ответила она. — Дети, родившиеся после Дождей, не могут иметь своих детей, а у мужчин…

— Что у мужчин? — Я наклонился вперед, включив память на «запись».

— А у мужчин нет возможности их делать.

Я так и отвалился на спинку кровати. Расовое бесплодие, мужская импотенция вслед за небывалым явлением природы. Может, когда-то в их хилую атмосферу бог знает откуда проникло радиоактивное облако? Проникло задолго до того, как Скиапарелли увидел каналы, мифические, как и мой дракон; задолго до того, как эти «каналы» послужили причиной правильных выводов на основе неверных данных. Жила ли тогда Бракса, уже в материнской утробе обреченная на бесплодие?

Я достал сигарету. Хорошо, что я догадался захватить с собой пепельницу. Табачной индустрии на Марсе никогда не было. Как и выпивки. Аскеты, которых я встречал в Индии, по сравнению с марсианами просто поклонники Дионисия.

— Что это за огненная трубочка?

— Сигарета. Хочешь?

— Да, пожалуйста.

Она села рядом со мной, и я дал ей закурить.

— От нее щиплет в носу.

— Это ничего. Вдохни поглубже, задержи дыхание, а потом выдохни.

Прошла минута.

— О-о, — сказала она.

Пауза, затем:

— Они священные?

— Нет, — ответил я, — это никотин — эрзац божественности.

Снова пауза.

— Только, пожалуйста, не проси меня перевести слово «эрзац».

— Не буду. Я порой испытываю то же самое, когда танцую.

— Это скоро пройдет.

— Теперь прочитайте свое стихотворение.

У меня родилась идея.

— Подожди-ка минутку, — сказал я, — у меня есть кое-что получше.

Я встал, порылся в записных книжках и снова сел рядом с ней.

— Это первые три главы из Книги Екклезиаста, — объяснил я. — Тут много общего с вашими священными книгами.

Я начал читать.

Я успел прочитать всего одиннадцать стихов, когда она воскликнула:

— Не надо! Лучше прочитайте что-нибудь свое!

Я остановился и бросил записную книжку на столик, стоявший неподалеку. Бракса дрожала, но не так, как в тот день, когда она исполняла танец ветра, а будто молча содрогалась от сдерживаемых рыданий. Сигарету она держала неумело, как карандаш. Я неуклюже обнял ее за плечи…

— Он такой печальный, — сказала она. — Как и все остальные.

Я порылся в памяти и любовно сделал импровизированный пересказ с немецкого на марсианский стихотворения об испанской танцовщице. Я подумал, что оно должно ей понравиться.

Так и оказалось.

— О-о… — сказала она. — Это вы написали?

— Нет. Это написано поэтом более талантливым, чем я.

— Я вам не верю. Это написали вы.

— Это написал человек по имени Рильке.

— Но вы перевели его на наш язык. Зажгите спичку, чтобы я увидела, как она танцевала.

— «Пламя вечности», — задумчиво произнесла Бракса, — и она затоптала его своими «маленькими крепкими ножками». Хотела бы и я так замечательно танцевать.

— Да ты лучше любой цыганки, — засмеялся я, задувая спичку.

— Нет, я бы так не смогла. Хотите, я вам станцую?

— Нет, — сказал я. — Ложись-ка лучше спать.

Она улыбнулась, и не успел я глазом моргнуть, как она расстегнула пряжку на плече.

И все упало.

Я сглотнул.

С трудом.

— Хорошо, — сказала она.

И я ее поцеловал, а дуновение воздуха от падающей одежды погасило светильник.

Дни были, как листья у Шелли: желтые, красные, коричневые, бешено гонимые западным ветром. Они вихрем неслись мимо меня кадрами микропленки. Почти все книги были уже отсняты. Ученым понадобится не один год, чтобы изучить их и оценить по достоинству. Весь Марс лежал у меня в столе.

Екклезиаст, которого я раз десять бросал и к которому столько же раз возвращался, был почти готов заговорить на Священном Языке.

Я насвистывал, когда находился вне храма. Я накропал кучу виршей, которых раньше постыдился бы. Вечерами мы с Браксой бродили по дюнам или поднимались в горы. Иногда она танцевала для меня, а я читал что-нибудь длинное, написанное гекзаметром. Она по-прежнему думала, что я — Рильке, да я и сам почти поверил в это. Вот я в замке Дуино, пишу «Дуинские элегии».

Никогда не пытайтесь искать грядущее в розах! Не надо. Нюхайте их (шмыг, Кейн), собирайте их, наслаждайтесь ими. Живите настоящим. Держитесь за него покрепче. И не просите богов объяснять. Листья, подвластные ветру, так быстро проносятся мимо… И никто не обращал на нас внимания. Или им было все равно?

Лора. Лора и Бракса. Вы знаете, они рифмуются, хотя немного и режет слух. Она была высокая, невозмутимая, белокурая (терпеть не могу блондинок). Папаша вывернул меня наизнанку, как карман, и я думал, что она сможет заполнить меня. Но большой бездельник, словоблуд с бородкой Иуды и собачьей преданностью в глазах… О да, он был прекрасным украшением вечеринок. Вот, собственно, и все.

Для нас наступили последние дни.

Пришел день, когда мы не увиделись с Браксой. И ночь.

И второй день. И третий.

Я был вне себя. Раньше я не осознавал, как близки мы стали, как много она для меня значит. С тупой уверенностью в ее постоянном присутствии я боролся против того, чтобы в розах искали грядущее.

Мне пришлось спрашивать. Я не хотел, но у меня не было выбора.