…Избежав многих опасностей в этом многотрудном странствии, он на обратном пути был выброшен бурей на берега Занта, где и умер от голода 15 октября 1564 года.

Венецианская республика приглашала его в Падую, в университет, безвременно осиротевший в тот год после смерти его ученика Габриеля Фалоппия.

Если верить Бургаву и Альбину,^{219} Андреас Везалий стал жертвой своих вечных насмешек над невежеством, облачением и нравами испанских монахов и инквизиции, которая с жадностью ухватилась за возможность избавиться от столь неугодного ей ученого.

Большая анатомия Андреаса Везалия «De corporis humani fabrica»[78] вышла в свет в Базеле в 1562 году, украшенная рисунками, приписываемыми его другу Тициану.

Удивительные злоключения, происшедшие с одним поклонником господина Гофмана^{233}

«Динь-динь-динь!» Никакого ответа.

— Неужели его нет? — удивилась девушка.

Она снова потянула за шнурок колокольчика, но из квартиры не доносилось ни малейшего шума: никого не было дома.

— Странно! — Она прикусила губу и покраснела от досады, потом медленно, шаг за шагом, будто нехотя, спустилась по лестнице, оборачиваясь назад, чтобы не выпускать из виду злополучную дверь. — Никого.

Дойдя до перекрестка, она заметила вдалеке Онуфриуса. Он шагал с самым беззаботным видом по солнечной стороне улицы, то и дело останавливался, разглядывал дерущихся собак и играющих в лапту сорванцов, изучал надписи на стенах и вывески, — одним словом, вел себя как человек, у которого в запасе, по крайней мере, час свободного времени.

Столкнувшись с девушкой, он изумленно вытаращил на нее глаза — настолько неожиданной для него была эта встреча:

— Как, вы уже здесь?! Но который теперь час?

— «Уже»! Очень любезно с вашей стороны! Что касается времени, вы должны знать не хуже меня, что сейчас половина двенадцатого, — обиженно ответила девушка, взяв его под руку.

— Не может быть! — воскликнул Онуфриус. Я только что проходил мимо церкви Святого Павла,^{220} и было всего лишь десять. Даю голову на отсечение, с тех пор не прошло и пяти минут! Готов спорить на что угодно!

— И проиграете: лучше не спорьте и пожалейте свою голову.

Но Онуфриус упорствовал. И поскольку церковь находилась в каких-нибудь пятидесяти шагах от дома, Джачинта,^{221} чтобы убедить своего собеседника, отправилась туда вместе с ним. Онуфриус торжествовал. У самого портала Джачинта остановилась:

— Так что же?

Если бы на месте циферблата молодой человек внезапно обнаружил солнце или луну, он был бы менее ошеломлен: близился полдень. Онуфриус вынул пенсне, вытер стекла носовым платком и даже протер глаза, чтобы видеть отчетливее: большая стрелка как раз собиралась настигнуть свою младшую сестру на полуденной отметке.

— Двенадцать часов, — пробормотал он сквозь зубы. — Не иначе как здесь развлекались бесенята, подталкивая эти стрелки! Ведь я собственными глазами видел на часах десять.

Снисходительная Джачинта не стала спорить, и они вместе вернулись в мастерскую. Надо заметить, Онуфриус был художник и в то время как раз писал ее портрет. Джачинта приняла нужную позу, Онуфриус сходил за эскизом, который стоял, повернутый лицом к стене, и водрузил его на мольберт.

Над прелестными губками Джачинты красовались невесть откуда взявшиеся громадные усищи, какими мог бы гордиться гвардейский барабанщик. Нетрудно вообразить гнев нашего живописца: он разорвал бы в клочья обезображенный эскиз, если бы девушка не воспротивилась. Онуфриус тщательно затер столь неуместные здесь признаки мужественности, проклиная негодяя, который так скверно подшутил над ним. Но едва художник собрался вернуться к прерванной работе, как обнаружил, что кисти засохли, хотя он и держал их в масле: волоски топорщились и торчали в разные стороны. О продолжении работы не могло быть и речи. Онуфриус вынужден был послать за новыми кистями и в ожидании их стал смешивать краски на палитре.

Новая неприятность! Тюбики с краской были тверды, словно их набили свинцовыми пулями. Онуфриус, сколько ни давил на них, не мог выжать ни капли. Вместо этого тюбики стали взрываться, как маленькие бомбы, разбрызгивая во все стороны охру, лак и смоляную краску.

Не будь рядом Джачинты, Онуфриус наверняка не раз упомянул бы имя Господа, презрев первую заповедь, но теперь сдержался. Наконец кисти принесли, и художник возобновил работу. Около часа все шло хорошо.

И вот уже заструилась по жилкам кровь, прояснились контуры, вырисовались формы, словно их осветил прорезавший тьму луч света, — картина почти ожила. Особенно восхитительны были глаза: четко очерченные дуги бровей мягко сливались с голубоватой бархатистостью висков; ресницы мягко оттеняли мраморную белизну роговиц; зрачки и радужки удались совершенно; не хватало лишь той бриллиантовой пылинки, того светлого блика на зрачке, который художники называют направлением взгляда. Чтобы вставить этот бриллиант в гагатовую оправу (а глаза Джачинты были черны как ночь), Онуфриус достал самую тонкую, самую миниатюрную кисточку с тремя волосками из соболиного хвостика. Он коснулся ею серебряной краски, возвышавшейся на палитре между охрой и сиеной, подобно белоснежной вершине среди черных скал; и если бы вы увидели колеблющуюся сверкающую точку на конце кисточки, вы невольно подумали бы о капельке росы на острие иглы. Но едва лишь художник приготовился посадить ее на зрачок, как вдруг рука его, отброшенная резким толчком под локоть, уронила каплю на брови, а сама кисточка прошлась по еще не подсохшей щеке. Взбешенный этой новой неприятностью, Онуфриус обернулся так резко, что его табурет отлетел на десяток шагов. Подле него никого не было; а то он без колебаний убил бы этого несчастного.

— Нет, ну уж это непостижимо! — в смятении пробормотал он себе под нос. — Джачинта, у меня все валится из рук, мы ничего больше не будем делать сегодня.