— Оставьте их на своем месте, — сказал Поль Виче, — они очень красивы.
Фраза Поля относительно рогов, подаренных графом Альтавилой, похоже, доставила удовольствие коммодору; Виче улыбнулась, сверкнув острыми, как у хищного зверя, редкими белыми зубами; в глазах Алисии, обрамленных длинными ресницами, застыл немой вопрос, обращенный к Полю, но тот оставил его без ответа.
Воцарилась гнетущая тишина.
Каждый раз, когда приходишь в дом, даже в тот, где тебе всегда рады, всегда ждут и где ты бываешь чуть ли не каждый день, в первые минуты возникает ощущение некоторой неловкости. Пока ты отсутствуешь, пусть даже недолго, в нем происходит смена атмосферы, о которую разбиваются любые флюиды. Она похожа на тонкий прозрачный лед, позволяющий все видеть, но не пропускающий даже мухи. На первый взгляд перед тобой ничего нет, однако чувствуется невидимое препятствие.
Невысказанная мысль, скрывавшаяся за подобающим в таком случае светским разговором, одновременно занимала всех трех участников этой сцены, ощущавших себя не в своей тарелке. Коммодор машинально крутил большими пальцами; д’Аспремон упорно смотрел на черные отполированные острия рогов; запретив Виче уносить рога, он, подобно натуралисту, разглядывал их столь внимательно, словно пытался по останкам определить неизвестное доныне животное; Алисия, делая вид, что завязывает бант, нервно теребила розетку из широкой ленты, опоясывавшей ее муслиновый пеньюар.
Наконец, воспользовавшись свободой, которую имеют английские девушки, столь скромные и сдержанные после замужества, мисс Вард первой нарушила молчание.
— В самом деле, Поль, с некоторых пор вы ведете себя отвратительно. Неужели ваша любезность — это холодолюбивое растение, что цветет только в Англии, и тотчас увядает, попав в жаркий климат, подобный здешнему? Как вы были внимательны ко мне в нашем коттедже в Линкольншире, как предупредительны, как старались угодить мне! Прижимая руку к сердцу, вы с трепетом приближались ко мне, у вас была безукоризненная прическа, и вы были готовы в любую минуту преклонить колено перед идолом вашей души — именно такими и изображают влюбленных в модных романах.
— Я по-прежнему люблю вас, Алисия, — проникновенно ответил д’Аспремон, не отрывая взгляда от рогов, прикрепленных к одной из античных колонн, поддерживавших потолок из виноградных лоз.
— Вы говорите это таким мрачным тоном, что нужно быть очень большой кокеткой, чтобы поверить вам, — продолжала мисс Вард. — Кажется, я поняла, что вас привлекало во мне: бледная кожа, худоба, костлявая бесплотная фигура; недомогание придавало мне некое романтическое очарование, которое я теперь утратила.
— Алисия! Никогда еще вы не были так прекрасны.
— Слова, слова, слова, как сказал Шекспир.{301} Я так прекрасна, что вы не удостаиваете меня даже взглядом.
В самом деле, д’Аспремон ни разу не посмотрел в сторону девушки.
— Вот видите, — излишне глубоко вздохнула она, — я же понимаю, что стала похожа на толстую коренастую крестьянку, этакую резвую хохотушку с карминными губами и румянцем во всю щеку, неуклюжую, без капли томности, с которой невозможно показаться на балу в Олмэксе{302} или вложить в памятный альбом ее портрет, отделив его листом папиросной бумаги от восторженного сонета в ее честь.
— Мисс Вард, вам нравится клеветать на себя, — произнес Поль, опуская глаза.
— Лучше честно признайтесь, что вы находите меня ужасной. В этом также и ваша вина, коммодор; ваши куриные крылышки, ваши котлетки, ваши говяжьи филе, ваши стаканчики Канарского вина, ваши прогулки на лошади, ваши морские ванны, ваши гимнастические упражнения невольно превратили меня в здоровую мещанку и развеяли поэтические иллюзии господина д’Аспремона.
— Вы мучаете господина д’Аспремона и смеетесь надо мной, — ответил коммодор. — Никто еще не оспорил полезность говяжьего филе, а канарское вино еще никому не приносило вреда.
— Бедный Поль, какое разочарование! Расстаться с русалкой, эльфом, ундиной, а встретить девицу, обычно именуемую родственниками и врачами юной особой отменного здоровья! Так слушайте меня, раз уж вы боитесь смотреть мне в глаза, а если и смотрите, то вздрагиваете от ужаса — я вешу на целых семь унций больше, чем весила перед отъездом из Англии.
— На восемь унций! — с гордостью поправил ее коммодор; самая нежная мать не могла бы так заботиться о своем детище, как старик заботился об Алисии.
— Неужели на целых восемь? Ах, какой вы гадкий, дядюшка, вы хотите, чтобы господин д’Аспремон окончательно во мне разочаровался? — с притворным отчаянием воскликнула Алисия.
Все то время, пока Алисия провоцировала Поля своим кокетством, которое она, не имея на то серьезнейших причин, не позволила бы себе даже по отношению к жениху, д’Аспремон пребывал во власти навязчивой идеи и, не желая своим роковым взглядом причинять вред мисс Вард, пристально смотрел на устрашающий талисман или же предоставлял своим глазам возможность бесцельно блуждать по бескрайнему голубому простору, простиравшемуся внизу беседки.
Он задавался вопросом, не должен ли он бежать от Алисии, пусть даже поступком этим он заработает репутацию человека без совести и чести, и окончить дни свои на каком-нибудь пустынном острове, где его способности етаторе угаснут за неимением людей, готовых встречать его роковой взор.
— Кажется, я поняла, — все в том же шутливом тоне продолжала Алисия, — что за мрачные заботы снедают вас: через месяц должна состояться наша свадьба, и вас пугает мысль стать мужем бедной деревенской дурнушки, лишенной какого-либо изящества. Что ж, возвращаю вам ваше слово: можете жениться на моей приятельнице мисс Саре Темплтон, которая, чтобы сохранить талию, ест пикули, запивая их уксусом!
Представив себе такую картину, она рассмеялась звонким серебристым смехом молодости. Коммодор и Поль от души расхохотались вместе с ней.
Однако веселье было непродолжительным; внезапно умолкнув, Алисия подошла к д’Аспремону, взяла его за руку, подвела к стоявшему в углу беседки роялю и, открывая лежавшую на пюпитре нотную тетрадь, произнесла:
— Друг мой, сегодня вы не расположены к беседе, но «чего не следовало бы говорить, то поется»,{303} значит, вы можете исполнить партию в этом дуэте; аккомпанемент также не затруднит вас: здесь почти одни аккорды.
Поль сел на табурет, мисс Алисия встала рядом с ним, чтобы видеть партитуру. В предвкушении блаженства коммодор устроился поудобнее, а именно откинул голову и вытянул ноги; он утверждал, что разбирается в музыке и обожает слушать ее, однако на шестом такте он неизменно засыпал сном праведника, упорно, несмотря на насмешки племянницы, именуемым им экстазом, — даже если ему иногда случалось при этом храпеть, то есть издавать звуки, весьма далекие от экстатических.
Живая легкая мелодия дуэттино в духе Чимарозы на слова Метастазио была сравнима с бабочкой, порхающей в лучах солнечного света.
Музыка обладает властью разгонять злых духов: уже через несколько тактов Поль перестал думать о заклинающих пальцах, магических рогах, коралловых амулетах, забыл о страшной книге синьора Валетты и пустом вымысле о дурном глазе. Его душа радостно устремлялась ввысь, следуя за бесхитростным светлым напевом.
Словно вслушиваясь в музыку, умолкли цикады, а легкий ветерок, только что подувший с моря, уносил звуки вместе с облетающими лепестками растущих в горшках цветов.
— Мой дядюшка спит столь же крепко, как семеро спящих в своем гроте.{304} Если бы не давность этой его привычки, мы имели бы полное право считать, что наше самолюбие виртуозов уязвлено, — сказала Алисия, закрывая ноты. — Поль, пока дядя отдыхает, не хотите ли вы прогуляться со мной по саду? Я вам еще не показала своего райского уголка.
