Уотсон подошёл очень сердитый, вытирая разгорячённое лицо большим махровым полотенцем, висевшим у него через плечо. Ему было лет сорок, он был невысок но все-таки повыше, чем это показалось Мейседону сначала. Уотсон был рыжеват, веснушчат не только лицом но и телом; кожа его от пребывания на солнце не столько загорела, сколько покраснела. Он вполне мог сойти за представителя славного племени делаваров или ирокезов тем более что глаза у него оказались неожиданно тёмными, почти чёрными.

— Не дали вволю поиграть? — с улыбкой спросил Кейсуэлл.

— Наигрался, — пропел Уотсон, — ваша Доллорес кого угодно доведёт до седьмого пота.

— Это Генри Мейседон, Чарльз. Он не обижается, — Кейсуэлл легонько сжал предплечье полковника, — когда его называют просто Генри.

Мейседон счёл нужным утвердительно склонить голову.

— Очень приятно. А я в восторге, когда меня называют просто Чарльзом. Именем, которое носил этот великий и неповторимый актёр-коротышка. — Уотсон ещё раз прошёлся полотенцем по лицу, шее и полюбопытствовал: — А где же этот меднолобый солдафон из Пентагона, которого вам приспичило ввести в дело?

Кейсуэлл тихонько, почти беззвучно рассмеялся и снова легонько сжал предплечье Мейседона.

— Генри Мейседон и есть тот самый полковник, Чарльз.

Мейседон ещё раз поклонился, теперь уже с очевидной насмешкой. Уотсон удивился, но ничуть не смутился. Бесцеремонно оглядывая Мейседона с головы до ног, он спросил:

— Вы и правда полковник? Черт знает что! А где же ваш мундир? Где ваши аксельбанты, эполеты и ордена? Где ваш кольт, из которого вы без промаха попадаете в подброшенную десятицентовую монету?

— Чтобы удовлетворить ваше любопытство, я в следующий раз захвачу его с собой.

— Ради Бога не надо! Вдруг я рассержу вас ненароком, и вы мигом превратите меня в решето. Вам приходилось убивать людей, полковник?

— Я боевой офицер, мистер Уотсон.

— Надо же! Первый раз вижу живого боевого полковника. И все-таки отсутствие мундира сбивает меня с толку, шокирует, что ли, не пойму. Мне почему-то представлялось, что полковники даже спят в форме, застёгнутые на все пуговицы и затянутые в ремни. И это обстоятельство наводило меня на серьёзнейшие размышления об особенностях их интимной семейной жизни!

Покачивая головой, Кейсуэлл положил руку на плечо Уотсона, прикрытое полотенцем.

— Хватит паясничать, Чарльз. Генри может подумать о вас черт знает что.

— Завидую вам, Джон. Вы называете полковника запросто — Генри, как будто перед вами не пентагоновский офицер, а простой смертный. У меня язык не повернётся сказать такое!

— А вы попробуйте, — мягко посоветовал Мейседон.

— Как? Вы не сердитесь на меня? Или все это тонкая ловушка, а стоит нашему патрону удалиться, как вы придушите меня каким-нибудь изощрённым приёмом каратэ или джиу-джитсу?

Кейсуэлл поморщился.

— Хватит, Чарльз, — в его голосе прозвучали холодноватые нотки, — надо же знать меру! Введите, пожалуйста, Генри в курс дела, как вы это умеете — коротко, ясно, сообщите о самой сути наших затруднений. К сожалению, я должен ненадолго отлучиться. Надеюсь, вы не подерётесь?

Провожая взглядом статную фигуру советника, Уотсон тяжело вздохнул и завистливо пропел тенорком:

— Отправился к своей Долли.

— А кто она, эта Долли? — не удержался от вопроса Мейседон.

Уотсон внимательно взглянул на него.

— Прежде всего это женщина, полковник. Молодая, здоровая, красивая самка. Вы видели её на корте и не могли не обратить внимания на её несомненные женские достоинства. Кроме того, Долли — подружка Джона, в известном смысле на неё наложено табу, поэтому я не рекомендовал бы вам смотреть на неё слишком жадными глазами.

Мейседон закусил губу — этот книжный червь не был лишён наблюдательности. Впрочем, в этой специфической области человеческих взаимоотношений многие обнаруживают совершенно неожиданную наблюдательность. Тем не менее, следуя своему правилу всегда доводить до конца начатое дело, Мейседон спросил:

— А что это значит — подружка?

— Это значит — подружка, — сварливо пропел Уотсон. — Иначе говоря, дорогой генштабист, потаскушка.

Он покосился на медальное лицо Мейседона, на котором вместе с тенью огорчения появилась этакая снисходительная барская надменность, я очень довольный, злорадно расхохотался. И тут же вздохнул.

— Не надо думать о ней плохо, полковник — Долли — вполне приличная девка. Она учится в университете и мечтает стать археологом, помимо тенниса вполне при лично играет в крикет и гольф, отлично стреляет. Если бы она занимала в обществе более весомое место, то и называлась бы более благопристойно — любовница, возлюбленная, а может быть, и невеста. Равно, спустись она по общественной лестнице пониже, как получила бы романтичную кличку галл, бар-герл или что-нибудь в этом роде. А ныне Долли именно подружка! — И, резко меняя тему спросил: — Вы не страдаете водобоязнью полковник?

Мейседон взглянул на него удивлённо.

— Я имею в виду не бешенство, — снисходительно и ехидно пояснил Уотсон, — а самую заурядную воду, точнее говоря — бассейн. В конце концов, какая разница, где решать дела — на суше или на море? Германия подписала капитуляцию на суше, Япония — на море а что от этого изменилось? И белокурые бестии и косоглазые камикадзе заново вооружаются и во всех смыслах наступают нам на пятки.

— Насколько я понял, вы предлагаете выкупаться в бассейне, а заодно и поговорить о делах? — вежливо уточнил Мейседон.

— Вы удивительно догадливы, полковник!

— Я не против. — И уже на ходу Мейседон полюбопытствовал: — Скажите, мистер Уотсон, а вы всегда выражаете свои мысли столь сложным образом?

Уотсон одобрительно мотнул своей рыжей башкой.

— А с вами можно иметь дело, полковник. — Он по молчал и сердито, с резкими, писклявыми нотками в голосе добавил: — Я говорю заумно, когда сержусь!

— Вы считаете, что Долли заслуживает лучшей участи, — Уотсон поморщился.

— Не пытайтесь строить из себя Порфирия Порфирьевича.

— Простите?

— Это один из героев произведения Достоевского, судебный следователь. — Учёный покосился на идущего рядом собеседника. — Большой любитель копаться в чужих душах.

— Упаси Бог! Я и в своей-то боюсь копаться.

— Естественно Вы же боевой офицер, вам есть что вспомнить. — Уотсон ещё раз скользнул взглядом по лицу Мейседона и круто сменил тему разговора: — Кстати, вы напрасно думаете, что Долли мечтает о лучшей доле. Она прекрасно чувствует себя в своём нынешнем положении и вряд ли согласится променять его на какое-либо другое.

Мейседон взглянул на него недоверчиво. Уотсон усмехнулся.

— Уверяю вас! Время белолилейных скромниц кануло в Лету. Нынешние девы мечтают не о нежной любви и не о детях, а о сногсшибательных нарядах, дорогих машинах и экзотических развлечениях. Вообще-то женщины лучше мужчин! Они добрее, терпимее, многограннее, сбалансированнее. Они более люди, ближе к будущему! — Уотсон покосился на Мейседона. — Да-да! Что из того, что женщины в своей массе глуповаты? Развитый интеллект — болезнь вроде флюса, калечащая человеческую душу. Уродство вроде отвислого брюха штангиста-тяжеловеса или рекордных титек какой-нибудь там мисс Вселенной! Развитый интеллект подминает под себя все христианские идеалы, на которых с трудом балансирует наша ублюдочная цивилизация. Остаётся голый расчёт — дело, деньги, власть. Тьфу! Вспомните Гиммлера и сразу поймёте, куда может завести человека голый интеллект.

— Мистер Уотсон, — проговорил наконец Мейседон, — вы говорите любопытные вещи, но, по-моему, вы сами себе противоречите.

Учёный остановился, явно оскорблённый.

— Это почему же? Извольте объяснить!

Мейседон улыбнулся.

— Очень просто. Говоря о Долли, вы утверждали одно, а о женщинах вообще — нечто совсем другое.

Уотсон с очевидной снисходительностью взглянул на полковника.

— Разве Долли женщина? Она же потаскушка! Я и начал с констатации этого очевидного факта. А возвеличивал я женщину, понимаете? Женщину!