— Не пойму я тебя, Рэй. Странный ты человек!

— Вы тоже странный, Хил, — вежливо ответил Харви. — Может быть, именно поэтому мы сошлись с вами?

Секунду Линклейтор ошарашенно разглядывал Харви, а потом расхохотался и дружески хлопнул его по плечу.

Видимо, не без влияния Хобо Харви начал себя чувствовать в своей роскошно оформленной квартире не совсем уютно. Особенно его почему-то начали раздражать многочисленные, превосходно выполненные цветные фотографии самых разнообразных роскошно одетых и полуодетых красавиц; обнажённой натуры Харви не признавал по целому ряду веских соображений — и теоретико-моральных и чисто практических. Нет-нет, а иногда, порой вовсе вроде бы ни к чему, ему вдруг припоминался незатейливый профиль грустной девушки, мимоходом нарисованный этим самым Пабло Пикассо простым безотрывным движением чёрного карандаша. Эта девушка, задумавшаяся о чем-то своём и тайном, была совсем не похожа ни на испанок, ни на мексиканок, которые, по идее, должны были вдохновлять художника. Значит, она была выдумана! Это удивительное обстоятельство, тот факт, что какая-то дурацкая надуманная линия, небрежно прочерченная на листе бумаги, затемнит собой полнокровные фотографии несомненно существующих и благоденствующих красавиц, и раздражало и тревожило, почти пугало Харви. Прямо наваждение какое-то! Надо было что-то предпринимать.

Как-то Рэя осенило: надо выкинуть всех этих прелестниц, которые украшали стены его квартиры! Исчезнет материал для сопоставления, ассоциаций, и нарисованная карандашная девушка перестанет его тревожить. Харви так и поступил, заодно он существенно упростил и весь интерьер — прежнее великолепие как-то не гармонировало с голыми стенами. Из всех фотографий он оставил лишь одну — большой черно-белый портрет матери. Он был сделан путём увеличения с небольшой, не очень чётко выполненной фотографии, поэтому лицо матери смотрело на Рэя словно из призрачного, невидимого, но тем не менее существующего тумана. Избавившись от соседства обольстительно улыбающихся красавиц, портрет матери обрёл новую жизнь. Знакомые черты этой сравнительно молодой женщины — мать умерла в неполные тридцать восемь лет — приобрели неожиданную значимость и некоторую таинственность: порой Харви казалось, что мать действительно смотрит на него из потустороннего мира, это ощущение его, кстати говоря, нисколько не пугало.

Джейн, посетившая его квартиру по делам службы вскоре после реконструкции, шумно одобрила перемены, но Харви принял её комплименты весьма прохладно. Он не очень-то доверял вкусам женщин вообще и самой Джейн в частности, а потом ему нередко было до смешного жалко прежнего великолепия, которым он в своё время так гордился. Харви было любопытно, что скажет о переменах в квартире Хобо, и он специально подстроил свои дела так, чтобы Линклейтор посетил его. Но Хилари ничего не сказал, он просто подошёл к портрету матери и долго его разглядывал.

— Мать? — спросил он, не оборачиваясь.

— Мать.

— Наверное, в кафетерии работала? — опять спросил Хобо, разглядывая руку, на которую мать опиралась подбородком.

— В прачечной.

Они перекусили, и Хобо много пил. Всем напиткам он предпочитал водку, Харви для этой встречи припас бутылку «Смирновской».

— Он и раньше тут висел? — спросил Хобо, кивая на портрет.

— Висел. Только вон там, ближе к окну.

— А я как-то не замечал.

— Да и я тоже.

Разглядывая Харви, Линклейтор усмехнулся.

— Учиться тебе надо, Рэй. Учиться!

Харви пожал литыми плечами.

— Поздно. Да и зачем?

Линклейтор вздохнул.

— И верно, зачем тебе учиться? Ты и так все знаешь.

— Нет. Я знаю мало, много меньше, чем это нужно. — Харви проговорил это негромко, но уверенно. — Но я умею слушать. И запоминать то, что требуется для дела.

— Это ты умеешь, — насмешливо протянул Хобо, и было непонятно — одобряет он Харви или порицает.

Уже поднявшись из-за стола, Хобо вдруг сказал:

— А ты знаешь, они ведь похожи.

— Кто? — не понял Рэй.

— Твоя мать и парижанка.

— Какая ещё парижанка?

— Помнишь рисунок Пикассо? Это и есть парижанка.

Харви нахмурился.

— Не мелите ерунды, Хил.

Предположение Линклейтора показалось ему кощунственным: мать для него была только матерью, он считал просто невозможным как-то оценивать её или сравнивать с кем бы то ни было. Он и не сравнивал — ни до этого разговора с Хобо, ни когда бы то ни было после него. И вообще, после того, как Харви расстался с цветными изображениями нахальных, скалящихся неизвестно по какой причине грудастых красавиц, грустная карандашная девушка перестала его тревожить. Но, как однажды подумалось Харви, если уж судить по совести, то коли уж и похожа на кого-нибудь нарисованная парижанка, так это на его секретаршу — Джейн Хиллз. Естественно, на ту Джейн, какой она была лет десять тому назад.

Харви застал Линклейтора лежащим на диване. Собственно, это был не Линклейтор, а Хобо. Большой, тучный, за двести фунтов весом, полупьяный, он возлежал на диване кверху брюхом, а перед ним на низеньком столике стояла початая бутылка дешёвой водки и большой кувшин томатного сока, который был заранее посолен, поперчён и сдобрен всякими пряностями. Такой сок в армии называли коротко, выразительно и довольно метко — блад, а смесь этого сока с водкой и являла собой тот обожаемый Линклейтором коктейль, который назывался «Блади-мэри». Рожа у Хобо была опухшая, но, как и всегда, он был чисто выбрит и благоухал дезодорантом, из-под старой мятой куртки выглядывало тонкое чистое бельё. В квартире было прибрано, в ней и намёка не было на тот хаос и запустение, которые так характерны для местообитания обычных пьяниц.

— Спасибо, что зашёл. Выпьешь?

— Воздержусь.

— Как знаешь. Эни, посиди на кухне.

Молоденькая, поджарая, но уже потасканная девица пожала плечами и лениво вышла, презрительно кривя губы большого, ярко накрашенного рта. Дверь на кухню она оставила приоткрытой. Харви встал, закрыл её со всем тщанием и запер на маленькую символическую шеколдочку, которая была специально предназначена для гарантии деликатнейшей миссии — изоляции.

— Опять новая?

— И эту выгоню. Как только оклемаюсь. — Хобо вздохнул. — Уж очень тоскливо одному, пока неможется.

Харви дипломатично промолчал.

— Рэй, мне нужны деньги, — без всяких околичностей заявил Линклейтор.

— Много?

— Много. Десять грандов.

— Десять тысяч долларов? — удивился Харви. — Нет у меня такой свободной суммы. Тысяча — куда ни шло.

— Мне надо десять тысяч. Я отдам, это точно.

— Сожалею, Хил.

— Что, все съедает система? Ты ведь недурно зарабатываешь.

— Съедает, — вздохнул Харви.

— И пусть съедает, не жалей. Система — дело верное.

Хобо не выглядел огорчённым, похоже, он был готов к такому обороту дела. Помолчав, он сказал:

— Ладно. Тогда дашь мне чистый картон, чтобы туда можно было вписать то имя, которое потребуется по обстоятельствам. — Он покосился на Харви и с раздражением добавил: — Только не вздумай говорить, что у тебя нет этой дребедени!

Конечно, у Харви были чистые бланки паспортов и некоторых других документов, без них иногда было как без рук. Но Рэй очень не любил делиться своим фондом чистых документов с кем бы то ни было. В случае провала по такому липовому документу можно было, в принципе, добраться и до его поставщика, и до самого Харви, а это было вовсе ни к чему. Но Линклейтору Рэй отказать не мог.

— Хорошо. Тебе привезёт его Джейн.

— О’кей. Выпусти, пожалуйста, эту скво, а то она, чего доброго, начнёт бить посуду.

Из-за этой истории с картоном, приключившейся несколько дней тому назад, Харви и испытывал некоторую тревогу, приближаясь к военным полицейским. Их было двое. Харви сначала заметил лишь одного, потому что сержант кричал, стоя на камне, как на пьедестале, да и вообще был повыше и представительнее рядового, стоявшего рядом.

Спрыгнув со своего камня-пьедестала, сержант спросил: