Оно лежит недвижно, за исключением воротника, в который превратился капюшон. Он начинает разворачиваться, заползает между ковром и снесенным затылком, закрывает макушку, лоб, спускается чуть ниже, дрожит и замирает, как все остальное тело, словно чудовищу дали право на существование при одном условии: и в жизни, и в смерти ему стыдно и за свою внешность, и за свою деятельность, отсюда и посмертный капюшон.

Из подвала доносится нечеловеческий крик, возможно ярости, но скорее скорби и печали, в который вплетены нотки озабоченности. Это крик безумия, и ничего хорошего он сулить не может.

Я мог пожалеть того, кто скорбит и стонет в темноте подвала, если б не знал, что там такая же тварь, как эта, убитая мной, и, дай ей шанс, она превратила бы меня в себе подобного.

Крики внизу затихают, и я подумываю о том, чтобы сидеть здесь и ждать, пока Хискотт и третий его охранник придут сюда, разыскивая меня. Все лучше, чем самому продолжать поиски, если за каждой закрытой дверью может ждать похититель разума и собиратель душ. Но засиженная насекомыми мебель не такая уж привлекательная, а долгое пребывание в этой нездоровой атмосфере лишает смелости.

Запах сгоревших спичек и гниющих роз прилипает ко мне, я чувствую себя грязным от прикосновения этих рук и плаща. Более всего хочется вымыть руки и лицо, но, даже если я и решусь отложить пистолет, чтобы стереть с кожи этот запах, нет у меня уверенности, что вода в этом доме чистая и безопасная.

Вернувшись в прихожую, я замираю, прислушиваясь к дому. Пруд тишины, невероятно глубокий, никаких подводных течений, никакой ряби на поверхности.

Я поднимаюсь по лестнице, ступени чуть потрескивают, выдавая мое местонахождение, но отступление — не вариант, точно так же, как раньше не имело смысла стоять на месте.

В обойме пистолета осталось четыре патрона. Еще шесть в револьвере, который давит мне на поясницу, цилиндр упирается в позвоночник.

Даже теперь, поднимаясь с первого на второй этаж, я чувствую, будто спускаюсь, словно в этом доме нельзя идти вверх или вправо-влево — только вниз. Но законы природы продолжают действовать и здесь. Ощущение подъема спуском или иллюзия, или психологическая реакция на угрозу, с которой мне предстоит столкнуться, или что-то похожее на состояние, называемое синестезией,[22] когда определенный звук воспринимается как цвет, а определенный запах — как звук. А может, этот феномен связан с Хискоттом в его новой ипостаси, эффект какой-то ауры, которая окружает его. Ощущение это так дезориентирует, что мне приходится взяться одной рукой за перила.

Я добираюсь до лестничной площадки. Никто не ждет меня на втором пролете или, насколько я могу видеть, на верхней ступеньке.

Поднимаясь, я больше не могу смотреть на ступеньки, потому что кажется, будто они ведут обратно на первый этаж, пусть я могу сказать по сгибанию и напряжению икр и бедер, что иду вверх, а не вниз.

Начиная от верхней ступеньки, пол коридора второго этажа уходит вниз под крутым углом, хотя я знаю, что быть такого не может. И потолок вроде бы опускается, и стены наклоняются, и создается полное впечатление, что я в зале кривых зеркал на какой-нибудь ярмарке.

Цель этой оптической иллюзии, проецируемой на меня зверем, которого я преследую, не просто запутать меня и сделать более уязвимым, но также прямиком привести меня к комнате, в которой он ждет. Впереди потолок встречается с полом, блокируя дальнейшее продвижение. Левая стена смещается ко мне, оттирая вправо, к порогу. За открытой дверью правитель «Уголка гармонии» возлежит на кровати с четырьмя стойками и пологом, охраняемый третьим слугой.

Это существо ничем не отличается от встреченного мною в библиотеке, хотя черты лица, оставшиеся от человека, который завернул на ночлег в гостиницу для автомобилистов, мужские. Складки кожи, свисающие плащом, серые и шевелятся, как под сильным ветром, хотя я подозреваю, что это шевеление — выражение злобы и беспокойства.

И мое беспокойство не менее острое. Сердце стучит, словно копыта несущегося галопом жеребца, грудь наполнена звоном железных подков, барабанящих по твердой, выжженной солнце земле. Льющийся рекой пот смывает запах сгоревших спичек и гниющих роз с моей кожи и волос.

Хискотт, гибрид человека и монстра, лежит в сверкающих, сальных узлах самолюбования, медленно шевелящиеся кольца продавливают матрац, огромный белесый змей с человеческими чертами лица на большущей голове с вытянутым черепом. Из шести рук и кистей четыре достались ему от существ другого мира, когда-то им препарированных, от их стволовых клеток, которые он себе ввел, чтобы стать сверхчеловеком. Средняя пара рук — человеческие, но эти две руки постоянно пытаются что-то ухватить, тогда как инопланетные руки движутся плавно, поглаживают воздух, словно дирижируя оркестром, играющим что-то медленное.

Мое предположение о деградации, которое возникло еще на кухне при виде крысиных черепов и скелетов, здесь находит подтверждение. Тварь на кровати — не существо, освоившее межзвездные перелеты, и не блестящий ученый, игравший ключевую роль в проекте «Полярис». Это генетический хаос, возможно, из худшего в обоих видах разумной жизни. И без того неуравновешенный разум Хискотта еще дальше сдвинулся от нормы инопланетным восприятием, инопланетными желаниями, инопланетными способностями. Тело, по большей части приспособленное для жизни на другой планете, возможно, стало таким огромным и гротескным, потому что потребности и голод двух разумных видов не позволяли ему насытиться.

В спальне воняет хуже, чем в подвале, в котором я запер еще одного слугу. Углы завалены костями самых разных животных, на полу у кровати свежее и тухлое мясо, но Хискотта, похоже, устраивает и то и другое. Я вижу куски говядины, телятины и свинины, ощипанных куриц, подносы с рыбным филе. Все это, несомненно, поступало из семейного ресторана, но не в готовом, а в сыром виде.

Вижу я и частично объеденные трупы диких животных, один — койота, много — зайцев, белок, крыс. Возможно, ночью, особенно если луны нет и никто из постояльцев гостиницы для автомобилистов не увидит наводящие ужас фигуры на этих холмистых лугах, тварь, которую я убил в библиотеке, или та, что заперта в подвале, выходили на охоту, чтобы порадовать своего господина свежатиной. Я надеюсь, что человечиной тут пировали только раз, когда съели убитого мальчика, но, скорее всего, надежды мои напрасны. Никто не стал бы искать какого-нибудь алкаша, или сезонного рабочего, голосующего на дороге, или бича, который решил провести ночь на здешнем пляже.

Любого могли обездвижить ядом или уколом в мозг, притащить сюда и сожрать.

Заметив меня, трясущегося всем телом и стоящего на пороге этой скотобойни, Хискотт поднимает гигантскую голову, которая, пожалуй, в три раза больше человеческой, но все равно узнаваемо человеческая. Жадно раскрывает широкий рот с кривыми зубами и вроде бы издает безмолвный крик, который на самом деле зов. Зов психический, команда — «Накорми меня», — и я чувствую, как меня тянет к нему. Наверное, точно так же подводное течение утягивает в глубины пловца.

Я чувствую уверенность Хискотта, полнейшую уверенность, даже самоуверенность, рожденную абсолютной властью над людьми. Еще никто и никогда не мог устоять перед ним. И я обнаруживаю, что уже переступил порог и нахожусь в комнате. Сделав два или три шага, останавливаюсь, потому что за спиной слышатся и быстро нарастают непонятные шорохи. Меня охватывает страх: а вдруг в дверях сейчас появится слуга из подвала, прыгнет мне на спину и окутает своим плащом.

Прежде чем я успел оглянуться, чтобы увидеть свою судьбу, становится понятно, что источник шорохов — сотни мотыльков, ворвавшихся в спальню из коридора. Они пролетают мимо меня, касаясь крылышками и телами шеи, щек, уголков рта, осыпав уши и волосы своей пыльцой, нескончаемый поток мягких крыльев.