Я очень волнуюсь. Поймите, речь идет об уникальном таланте! Надо сделать всё, чтобы помочь Денису! Может, нужны какие-то лекарства — вы скажите, мы будем искать, и найдем, если понадобится, даже в Америке. Что вы говорите? Сейчас в любой отечественной клинике есть те же лекарства, что и в самой престижной американской? Да, конечно, вы правы, я ещё мыслю старыми категориями... Просто я очень беспокоюсь за Дениса. Вы скажите, что мы можем для него сделать? Мы создадим ему все условия. Сделаем для него индивидуальный график. Денис может жить у меня, а не в общежитии. Я буду следить, чтобы он не переутомлялся...

Пока ничего не нужно? Но всё же запишите мой номер телефона. Если что-то понадобится — немедленно звоните, ладно? И, пожалуйста, держите меня в курсе его дел...»

Денис:

«Самое яркое воспоминание детства — это мои фантазии. Когда я пытаюсь вспомнить своё детство, то замечаю интересную закономерность. Те события, что происходили реально, на самом деле, представляются мне серыми, какими-то бесцветными. Детский сад, равнодушные и жестокие воспитатели, грязные сопливые дети — всё это меня раздражало. Я убегал от них в самую дальнюю беседку и предавался мечтаниям. Самое любимое моё время в детском саду - это тихий час. Я не спал. Я мечтал. Я фантазировал. И эти фантазии вспоминаются мне сегодня намного ярче, чем то, что было в реальности.

Первые фантазии, которые я помню, носят обрывочный характер. Это какие-то тусклые куски реальности, смешанные с фрагментами ярких выдумок. Помню, мать привела меня в детский сад. Даже не знаю, сколько мне тогда было, года два, наверно. Почему-то я ужасно испугался этого сада. Ребенок ведь не может себе объяснить, что это не страшно, что можно как-то приспособиться, перетерпеть. И потом, для ребёнка время дискретно — он живет здесь и сейчас, для него будущее отделено от настоящего. Ребёнку кажется, что если сейчас ему плохо — значит, всегда будет плохо, бесконечно. Вот и я так думал. Помню, я вцепился в мать и плакал, и просил, чтобы она не оставляла меня, а она ударила меня... Потом, когда она ушла, меня заперли в каком-то чулане. Там было темно и очень страшно. Я долго плакал, и вдруг стена чулана куда-то пропала, провалилась, и я увидел какой-то сад или парк. Я сейчас не помню, что именно там было, помню только, что я понял — я свободен, я не заперт в чулане и могу гулять. А больше, пожалуй, ничего не помню...

Потом я уже не плакал, когда надо было идти в детский сад, но и радости особой не испытывал. Мне не нравилось там, но я понимал, что бессилен что-либо изменить. Единственное, что спасало меня от этого ощущения бессилия — это мои фантазии.

Почему-то я очень хорошо запомнил одну из них. Мне тогда было года три или около этого. Я помню, что был тихий час, я лежал в кровати и мечтал. И вдруг я куда-то провалился. Это был не сон, потому что я продолжал видеть спальню, как бы сквозь марлю или тонкий шёлк, и понимал, что я нахожусь в детском саду. Но в то же время я был не здесь. Я был в каком-то другом мире. Это был знакомый мир, и в то же время незнакомый. Я узнавал некоторые места, например, автобусную остановку возле ботанического сада, но там были и места, которых я никогда не видел. И ещё там были люди. Много людей. Знакомых и незнакомых. Большей частью незнакомых. Из знакомых там были все воспитатели из детского сада, которые меня мучили, и обижали меня, и была хорошая воспитательница, которая меня жалела. И ещё был один мальчик, с которым я дружил. Точнее, не дружил, потому что друзей как таковых у меня не было, а просто мы иногда играли с ним. И ещё один мальчик, который дразнил меня. В общем, все в сборе, полный кворум. И тут началось! Все, кто обижал меня — злые воспитатели, мальчик-хулиган — получили по заслугам. Те люди, которые там были, начали их бить, а потом заперли в каком-то подвале. Этакая сцена Страшного суда в постановке трёхлетнего Дениса! А потом мне дали большой желтый автобус — я тогда очень хотел стать водителем автобуса — и я поехал...

Ещё одна моя фантазия того времени, или более позднего. Как-то мать уехала на неделю на курсы, отца тоже почему-то не было дома, и мне пришлось несколько дней ночевать в детском саду. Там была одна группа для таких детей — в основном, из неблагополучных семей, которых не забирали из сада неделями. И вот я попал в эту группу. Вначале переживал очень, плакал, а потом успокоился. Помню, уложили нас спать, а я лежу с открытыми глазами и фантазирую. Накануне я смотрел фильм по телевизору — я не помню его название, какой-то боевик, кажется, с Брюсом Уиллисом в главной роли. Он там, как и положено, крушил всех направо и налево. Тогда я представил себе действие этого фильма, но с моим участием. Я должен был добыть какой-то важный предмет, сейчас не помню, какой. А на моем пути вставали разнообразные враги — знакомые и незнакомые. А я убивал их. Я крушил их направо и налево. Я разносил им черепа. Я стрелял в них из пулемета, резал ножами, рубил тесаком. И всё это было так реалистично, что в какой-то момент мне стало страшно... Но я не мог остановиться, это уже как бы не зависело от меня. Я просто вынужден был досмотреть всё до конца.

Сейчас я понимаю, что это, наверно, ненормально, когда ребенок в три или четыре года представляет себе такие картины. Но даже тогда, будучи совсем несмышленым ребёнком, я понимал, что об этих своих фантазиях лучше помалкивать. И я никому о них не рассказывал. По правде говоря, и рассказывать-то было некому. Друзей у меня не было. Почему-то дети меня сторонились. А от взрослых я сам старался держаться подальше. Моя мать говорит, что я был очень стеснительным в детстве. Это неправда — на самом деле я просто панически боялся взрослых.

Мне не нравился тот мир, что был вокруг меня. И я убегал от него в мир мечтаний и фантазирования. С каждым разом мои фантазии становились всё ярче. К пяти годам я мог вызвать в воображении любую картину, и видел её так же ярко, как и окружающую меня реальность. Думаю, именно это помогло мне потом с математикой — для математика очень важно иметь развитое воображение. Есть даже такой исторический анекдот: как-то у известного математика Гильберта спросили, что стало с одним из его учеников, на что Гильберт ответил: «Он стал поэтом. Для математика у него было слишком мало воображения!».

Но я думаю, что самым главным для меня в моем мире фантазий было то, что я не просто созерцал его. Я управлял им. Я был хозяином этого мира. Он подчинялся мне. Я подстраивал его под свои желания. То, что не нравилось мне в реальном мире, я мог изменить в мире фантазий. Наверно, именно это и привлекало меня. Постепенно мой виртуальный мир всё больше разрастался. И наступил момент, когда я понял, что в моем придуманном мире есть всё, что мне нужно. Он стал для меня более ценным, более важным и более нужным, чем настоящий мир. Мои фантазии давали мне всё то, чего я не имел в реальном мире — силу, уверенность, защиту...

В реальной жизни у меня не было друзей. И я выдумывал их. Они жили в моем придуманном мире. Помню, в этом мире у меня был друг по имени Игорь. Это был странный друг. Он был не человеком — в смысле, он не был похож на обычного ребёнка, скорее на какого-то пушистого зверька. Но я дружил с ним, как дружат обычные дети, и играл с ним, и мне было с ним интересно. Потом, спустя много лет, я понял, откуда он приходил. Он был оттуда. Он был один из них. Он просто принял наиболее понятную для четырехлетнего ребёнка форму. Это — одна из бесконечного множества форм, которые они могут принимать. Но об этом позже...

А ещё я очень любил читать. Я научился читать в три года, и с тех пор с книжкой не расстаюсь. Я читаю всё подряд. А в детстве чтение для меня было, наверно, ещё одним способом уйти от реальности. Я очень ярко представлял себе всё, что происходило в книгах, и сам как будто участвовал в этом...

Вот такое у меня было детство. Наверно, это не совсем нормально. Насколько я знаю, у других детей таких фантазий не бывает. Или бывают? Ну, вам, как психологу виднее. Но, сомневаюсь, что их фантазии имеют такой странный характер.