Мигель Лумис и Гретхен Грир нашли свободные табуреты в дальнем конце длинной стойки бара. Было всего девять часов, немножко рановато для «Диалога», — лишь позднее музыка, отдельные голоса и пьяный шум сольются в едином лихорадочном ритме. Бар обсели худосочные юнцы и девицы из джорджтаунского инкубатора: брючки в обтяжку, пиджачки в обтяжку, узкие галстуки, кислые улыбочки, отрывистый разговор, короткие приветствия. Почти все женщины, сидевшие на высоких табуретах, были в свитерах и юбках. На большой черной доске за стойкой расхваливались закуски: сандвичи, чилийский соус и тушеная говядина. На сцене в глубине зала трое гитаристов и трубач пытались освоить новый сентиментальный мотив.

— Я здесь впервые после колледжа, — сказала Гретхен. Ей было жарко в легком зеленом пальто, поэтому она сразу сложила его на коленях. — Ничего не изменилось, даже меню!

— Меня в это заведение привел Юджин Каллиган, — сказал Мигель. Он открыто любовался своей высокой серьезной спутницей. Было в ней какое-то необычное, уверенное спокойствие. Она ухитрилась рассеять страхи матери, взяла в свои руки хозяйство в доме и ни разу не приходила в отчаяние со дня исчезновения отца. — Развеселье здесь начнется примерно с полуночи, — добавил он.

— Этого нам не дождаться, — сказала она, — я не хочу оставлять мать одну.

Машина Белого дома приехала за Сусанной Грир в начале вечера. Условились, что она пообедает с Роудбушами, а потом президент собирался поговорить с ней наедине.

— Спасибо, Майк, что вытащили меня, — сказала Гретхен. — Я только сейчас вспомнила: я ведь не выходила из дому почти две недели, — разве что в то утро, в контору отца.

Бармен с черным галстуком-бабочкой, трепетавшим под огромным кадыком, поставил перед ними два коктейля — виски с мятным ликером и льдом. Они чокнулись.

— За ваш выходной вечер! — сказал Мигель.

Две недели, подумала Гретхен, и Мигель стал своим человеком. Она была ему благодарна за сдержанность, даже за некоторую резкость с ней. Если бы он вел себя как многие из этих обтянутых юнцов, для которых внезапная физическая близость была панацеей от всех бед, она бы, наверное, не вынесла. Но Мигель умело выдерживал дистанцию, хотя это и не мешало их искренней дружбе. И он нравился ей, такой симпатичный! Волосы черные как смоль, нос тонкий и длинный, кожа темно-золотистая. Короче, с Мигелем ей было хорошо.

Они проговорили целый час за обедом «У Франсуа» и почувствовали, что исчезновение Стивена Грира связало их незримыми, но прочными узами. Барни Лумис, вне себя от падения акций «Учебных микрофильмов», звонил в тот день дважды, и Гретхен получила от него свою порцию крепких выражений только потому, что первой подошла к телефону. Затем они заговорили о таинственном «докторе X», упомянутом в выступлении некоего политикана из Кентукки. Оба вдруг вспомнили, что на прошлой неделе их порознь расспрашивал агент ФБР о каком-то математике по имени Филип Любин. И оба они раньше никогда о нем не слышали.

Мигель рассказал ей, что за последним завтраком перед исчезновением Грир был очень беспокоен и явно торопился. Когда Гретхен спросила, о чем шел разговор, Мигель, взяв с нее слово молчать, рассказал о том, как ЦРУ подкупало молодых физиков. Благодаря ее отцу и Каллигану, сказал он, вербовка ученых через фонд Поощрения теперь прекращена.

Гретхен, в свою очередь, поделилась своей тайной: она нашла в личном сейфе отца десять тысяч долларов. И показала Мигелю записку Грира, засунутую под резинку, которая стягивала пачку банкнотов: «Гретхен, дорогая! Позаботься о матери. Я люблю вас. Папа».

За обедом они проанализировали каждое слово, пытаясь найти скрытый смысл. Было ли это написано, когда Грир уже знал, что исчезнет с поля «Неопалимой купины»? Или деньги лежали просто на всякий случай, помимо формального завещания? Гретхен показала записку Мигелю, но скрыла ее от матери. Стивен Грир все перепутал в жизни и отношениях близких людей.

— Странно, что отец так поступил с нами, — сказала Гретхен. — Я соврала маме насчет записки. Боялась… ну… оскорбить ее, что ли. Мне кажется, отец не хотел, чтобы она знала, что он считает меня самой сильной в семье, а ее слишком слабой… Но дело не только в записке. Матери, наверно, особенно неприятно другое. Я все думаю об этом докторе Любине…

— Но, если агенты говорили о нем с нами, они, наверное, расспрашивали и ее, — сказал Мигель.

— Наверное, — согласилась Гретхен. — Но об этом даже подумать страшно. Представьте себя на ее месте… О господи! Все это дикие сплетни и ни слова правды!..

— Однако радио и телевидение только и болтают, что о «докторе X», — не отступал Мигель. — Не верю, чтобы вы об этом не говорили с вашей матерью.

— С ней едва не была истерика, — сказала Гретхен. — Она расплакалась. Единственное, что мне оставалось, — попытаться успокоить ее. И все же, мой отец… Стивен Грир! Какая нелепость!

— Конечно, нелепость, — согласился Мигель. — Тем более, почему бы вам не объясниться с матерью? Она, наверное, места себе не находит: ей очень важно знать, расспрашивали вас о Любине или нет и что вы об этом думаете.

— И все этот мерзкий тип из Кентукки, Кипп, или Капп, или как его там еще. Я бы ногтями изодрала его пухлую рожу.

— Политика, — пробормотал Мигель. Но он знал, что это слабое утешение.

Гитаристы и трубач заиграли новую печальную мелодию, и некоторое время они слушали молча.

Вдруг Гретхен подтолкнула Мигеля локтем и шепнула, глядя в сторону:

— Сейчас не оборачивайтесь, но тут кое-кто вами заинтересовался.

Мигель осторожно покосился в дальний конец стойки. Там сидела женщина и улыбалась ему. У нее были лоснящиеся черные волосы, зачесанные наверх, широкий рот, обведенный кровавой помадой, она была уже достаточно пьяна. Груди ее мягкими холмами колыхались под свитером, и Мигель подумал, что она, наверное, не носит бюстгальтера. Все в ней было какое-то расплывчатое, зыбкое, даже улыбка.

— Смотри-ка! — в глазах у женщины мелькнуло торжество, она его узнала. Мигель нахмурился недоумевая. Она снова ему улыбнулась и передвинула к нему свой стакан по стойке. Потом слезла с табурета и последовала за стаканом. Усевшись рядом с Мигелем, она положила локти на стойку.