Мы с Ларри Стормом сразу спелись. У нас было много общего. Два холостяка примерно одного возраста. Ему только что исполнилось сорок, значит, он был всего на два года старше. Примерно одинакового роста и телосложения, мы оба считались малышами — всего шесть футов! — в наших баскетбольных командах, он в своем Гарвардском колледже, а я у себя в Лос-Анджелесе. Как позднее выяснилось, у обоих были ужасные семьи, в которых родители вечно ссорились, обвиняя друг друга в своих неудачах. Мы оба были государственными служащими высшего ранга, правда не из тех, кто вершит политику, но в отличие от огромной серой чиновничьей массы мы имели доступ к важнейшей информации. Единственное, что нас отличало друг от друга, если не считать, что я был разведен, а Ларри — холост, это цвет кожи. Ларри был весь кофейный, а я белый, с нежной ирландской кожей, которая мгновенно сгорала на солнце и слезала лохмотьями.

Я полагал, что Ларри пришел, чтобы поговорить о деле Грира. Если это так, несмотря на всю свою симпатию к нему, я решил держать уши открытыми, а рот в основном закрытым. История с Баттер Найгаард была еще слишком свежа в моей памяти.

До своей квартиры в доме № 4101 по Кафедрал-авеню я добрался как раз вовремя; Ларри тщетно звонил и теперь нерешительно топтался перед моею дверью. Мы решили сначала выпить и пообедать — дела подождут. Я смешал ему три дайкири, его любимого коктейля, а сам до обеда — если можно назвать обедом китайскую стряпню, доставленную в бумажных судках, — ограничился двумя мартини со льдом.

Таким образом, когда мы с Ларри наконец расположились в гостиной, мы успели уже переговорить о всякой всячине — о школьных днях, о политических взглядах, о нелюбви к собакам и кошкам и о том, что Ричард Бартон все-таки гораздо талантливее своей жены. В моей гостиной стояли друг против друга две длинные софы, а между ними — низкая тумба. Тумба служила мне для хранения журналов, газет и всяких официальных бумаг. Ларри устроился на одной софе, а я на другой. Мы давно уже сбросили пиджаки и распустили галстуки. Ноги мы задрали на тумбу; мои оказались как раз у пятифунтового бюджета правительства США. Я ненавидел эту коричневую книжищу. Она напоминала мне о дорогостоящих и зачастую тщетных попытках навести порядок в таком сложном обществе, как наше. Бумажный переплет был весь в колечках от стаканов и кофейных чашек.

— Ну, Ларри, — сказал я. — Давайте приступим.

— Разумеется, все, что будет сказано здесь этой ночью, здесь и останется? — Ответ он знал заранее, но считал, что осторожность не помешает.

— Разумеется! — подтвердил я таким тоном, словно тоже собирался ему что-то поведать. Теперь придется играть эту роль до конца.

Было видно, что он издерган не меньше меня. Ларри не курил, а я обходился без сигарет уже почти два месяца. Еще один день, завтра, и было бы ровно два. Мы оба держали в руках чашки с растворимым кофе и то и дело к ним прикладывались.

— Джин, — сказал он, — я занимаюсь делом Грира пять недель и за это время не видел ни одного донесения других агентов. Ни разу не получил никакой информации, кроме прямых указаний сделать то-то и то-то. Мне запрещено обмениваться сведениями с другими агентами. Мне не дают ознакомиться с материалами расследования. Впервые за девятнадцать лет я работаю вслепую.

Он работает вслепую! Побыть бы ему на моем месте!

— А как вы обычно работаете? — спросил я.

Он довольно подробно описал традиционные методы ФБР и в качестве примера привел случай киднэпинга, который им с Клайдом Мурхэдом удалось распутать. Сначала, сказал он, это очень походило на дело Грира.

— Метод ФБР, — продолжал он, — основан на обмене информацией. Понимаете, Джин, в другое время я бы каждое утро просиживал часа по три над донесениями десятков агентов. Все наши расследования ведутся таким образом. Кроме дела Грира. Здесь я отрезан от всех источников.

Он в общих чертах рассказал о своих затруднениях. Ему сказали, что приказ «заморозить» информацию исходит от самого президента. Что ж, возможно, особенно учитывая щекотливость этого дела в разгар предвыборной кампании. Однако чем больше Ларри узнавал, тем больше сомневался. А что, если на самом деле, предположил он, приказ исходит от Питера Десковича, который скрывает все эти сведения от Роудбуша? Старый приятель Сторма, Клайд Мурхэд, возможно, врет ему, или, что более вероятно, сам Мурхэд введен в заблуждение Десковичем и толком не знает, чей это приказ.

— Впервые слышу, что вы работаете по новой системе, — сказал я. — Мне казалось, старое Федеральное бюро работает себе как работало.

— Теперь вы понимаете, почему я засомневался, — сказал он. — Если это приказ главного, ладно, все в порядке. А если нет? В таком случае, подумал я, он должен об этом узнать. Может, кто-то в Бюро ведет двойную игру, чтобы президентом стал Уолкотт? Трудно в это поверить, но такая возможность не исключена.

Меня вдруг осенило: неужели Артур Ингрем и Питер Дескович сговорились и тайком передают секретную информацию людям Уолкотта? Мне хотелось откровенно рассказать Сторму и про Баттер Найгаард, и про ЦРУ, но я сдержался. Кто обжегся на молоке…

— И поэтому вы пришли ко мне? — спросил я.

Он кивнул.

— Я никогда не говорил о делах Бюро с посторонними. Но сейчас речь идет о президенте. Если метят в него, его нужно предупредить.

Похоже, Ларри считал, что я видел все донесения ФБР и могу ему точно сказать, о чем президент знает, а о чем не знает.

— Вы можете не поверить мне, — сказал я, — но меня тоже отстранили от дела Грира. По мнению президента, я ничего не должен знать, чтобы мне не пришлось сознательно врать журналистам.

Я объяснил ему вполне откровенно, что моя собственная версия дела Грира основана на одних предположениях. Например, я сказал ему, что узнал о Филе Любине только после того, как сам Ларри начал меня о нем расспрашивать. Я собирал сведения по крохам: в Белом доме, от Мигеля Лумиса и тому подобное. Разумеется, я не сказал Сторму о нашей размолвке с президентом и о своем сегодняшнем визите вежливости к Баттер Найгаард. Короче, я говорил довольно долго и ничего не сказал. Ни одного слова о делах Белого дома. Президент ни в чем не сможет меня упрекнуть.