— Сменяюсь в двенадцать. Встретимся еще, а?

— Ясное дело, Артур.

Шаги приближались. Прошло еще мгновение, и Пятьсот девятый увидел на фоне неба расплывчатые фигуры девушек. Он взглянул на сторожевые башни с пулеметами. Было так туманно и темно, что он не мог рассмотреть охранников, а они по той же причине его. Он стал тихонько посвистывать.

Девушки остановились.

— Ты где? — прошептала одна из них. Пятьсот девятый поднял руку и помахал.

— Ах, вот где. У тебя есть деньги?

— Да. А у вас что есть?

— Вначале гони гроши. Три марки.

Деньги в пакете, перевязанном бечевкой, он просунул длинной палкой под колючей проволокой на дорогу. Девушка наклонилась, вынула деньги и быстро пересчитала. Потом сказала:

— Вот, смотри!

Обе достали из карманов картофелины и бросили сквозь колючую проволоку. Пятьсот девятый попытался поймать их прямо в пальто Лебенталя.

— А теперь хлеб, — сказала та, что потолще. Пятьсот девятый наблюдал, как ломти хлеба перелетали через проволоку, и быстро ловил их.

— Вот это все.

Девушки собрались было уходить. Пятьсот девятый присвистнул.

— Что? — спросила толстушка.

— Можете принести еще?

— На следующей неделе.

— Нет, когда будете возвращаться из казармы. Ведь там вам дадут все, чего пожелаете.

— Ты всегда одинаково выглядишь? — спросила толстушка и наклонилась, чтобы лучше его разглядеть.

— Да они все такие, Фритци, — сказала вторая.

— Я могу здесь подождать, — прошептал Пятьсот девятый. — У меня еще есть деньги.

— Сколько?

— Три.

— Нам надо идти, Фритци, — проговорила вторая. Все это время обе имитировали шаги, чтобы не вызвать подозрение охранников на башнях.

— Я могу ждать всю ночь. Пять марок.

— Ты здесь за новенького, что ли? — спросила Фритци. — А другой где? Умер?

— Заболел. Вот и послал меня сюда. Пять марок. Можно и больше.

— Пошли, Фритци. Нам нельзя здесь так долго стоять.

— Хорошо. Посмотрим. Подожди меня здесь, пожалуй.

Девушки ушли. Пятьсот девятый слышал шуршание их юбок. Он отполз назад, подстелил себе пальто и обессиленный лег. Ему казалось, что он потеет. Хотя был совершенно сухой.

Обернувшись, он увидел Лебенталя.

— Ну, все как надо? — спросил Лео.

— Да, вот картошка и хлеб.

— Вот ведь сволочи, — прошипел он. — Какие кровопийцы! Цены почти такие же, как здесь в лагере! За это им хватило бы и полторы марки. За три марки надо было бы добавить еще колбасы. Все потому, что меня при этом не было!

Пятьсот девятый не слушал.

— Давай разделим, Лео, — сказал он.

Они заползли под барак и разложили там картошку и хлеб.

— Картошку возьму я, — заметил Лебенталь, — чтобы выторговать на нее что-нибудь завтра.

— Нет. Нам все это нужно сейчас самим. Лебенталь поднял глаза.

— Вот как? А откуда мне взять деньги в следующий раз?

— У тебя ведь еще есть кое-что.

— Да что ты говоришь!

Вдруг они, как звери, на четвереньках уселись друг против друга и уставились в осунувшиеся лица друг друга.

— Сегодня вечером они снова придут и принесут еще,—сказал Пятьсот девятый. — Кое-что оттуда, на это тебе будет легче выменять. Я сказал, что у нас есть еще пять марок.

— Послушай-ка, — начал Лебенталь, пожав плечами, — если у тебя есть деньги, это твое дело.

Пятьсот девятый уставился на него. Наконец, Лебенталь отвел взгляд и облокотился.

— Ты меня угробишь, — простонал он тихо. — Что тебе, собственно, надо? Чего ради ты во все вмешиваешься?

Пятьсот девятый боролся с искушением съесть картофелину, потом еще одну, быстро, все картофелины, прежде чем кто-нибудь успеет его опередить.

— Как ты это себе представляешь? — продолжал шепотом Лебенталь. — Значит, все сожрать, все деньги распустить, как идиоты, а где потом еще раздобыть?

Картошка. Пятьсот девятый обнюхал ее. Хлеб. Его ладони отказывались подчиниться разуму. Его желудок — это было сплошное оголенное страстное желание: Есть! Есть! Глотать! Быстро! Быстро!»

— У нас есть коронка, — произнес он мучительно и отвел взгляд в сторону. — Как насчет коронки? Мы ведь кое-что за это получим. Как там обстоят дела?

— Сегодня трудно было чего-либо добиться. Все закрутилось. Впрочем, уверенности нет. Что есть на ладони, то есть.

«Ему что, есть не хочется? — подумал Пятьсот девятый. — Что он там говорит? Разве не раскалывается у него желудок от голода?»

— Лео. Не забывай Ломана! Пока мы соберемся с силами, будет поздно. Сейчас каждый день на счету.

Теперь уже нет необходимости думать на месяцы вперед.

Вдруг донесся тонкий пронзительный крик, напоминающий крик испуганной птицы. На одной ноге, воздев руки к небу, стоял мусульманин. Другой мусульманин пытался поддерживать первого. Казалось, что оба исполняют причудливое па-де-де на горизонте. Мгновение спустя они упали, как сухая листва на землю, и крик угас.

Пятьсот девятый снова обернулся.

— Если мы будем такими, как вот эти, нам уже ничего больше не потребуется, — произнес он. — Тогда мы сломлены навсегда. Поэтому надо сопротивляться, Лео.

— Сопротивляться, а как?

— Сопротивляться, — повторил Пятьсот девятый спокойнее. Приступ кончился. Он снова обрел зрение.

Запах хлеба уже не ослеплял его. Он наклонился к Лебенталю. — Во имя будущего, — проговорил он почти беззвучно, — чтобы отомстить. Лебенталь отпрянул.

— С этим я не желаю иметь ничего общего.

На лице Пятьсот девятого промелькнуло подобие улыбки.

— Это и не надо. Занимайся только жратвой.

Лебенталь немного помолчал. Потом он сунул руку в карман, пересчитал монеты прямо у него перед глазами и отдал их Пятьсот девятому.

— Вот три марки. Последние. Теперь ты доволен? Пятьсот девятый молча взял деньги.

Лебенталь разложил кучками хлеб и картошку.

— Двенадцать порций. Чертовски мало. — Он начал пересчитывать.

— Одиннадцать. Ломану уже ничего не понадобится. Вообще ничего.

— Хорошо. Тогда одиннадцать.

— Отнеси это в барак Бергеру, Лео. Они там ждут.

— Да. Вот твое. Хочешь остаться здесь, пока обе не вернутся?

— Да.

— У тебя есть еще время. До часу или двух они не вернутся.

— Неважно. Я останусь здесь. Лебенталь повел плечами.

— Если они не принесут больше, чем раньше, вообще нет смысла ждать. За такие деньги я достану кое-что и в Большом лагере. Грабительские цены, вот сволочи!

— Да, Лео. Постараюсь получить от них больше. Пятьсот девятый снова забрался под пальто. Ему стало зябко. Картошку и кусок хлеба он держал в руке. Он сунул хлеб в карман. «Сегодня ночью есть ничего не буду, — подумал он. — Потерплю до завтра. Если удастся, тогда…» Он не знал, что будет тогда. Что-нибудь. Что-нибудь важное. Он попробовал пофантазировать. Но ничего не получилось. У него в ладонях еще лежали картофелины. Одна крупная, другая очень маленькая. Они казались ему слишком большими. Он съел обе. Маленькую он проглотил в один прием; крупную жевал и пережевывал. Он не ожидал, что после съеденного чувство голода будет еще острее. Но такое случалось вновь и вновь, и каждый раз в это как-то трудно было поверить. Он облизал пальцы, а потом даже укусил руку, чтобы она не касалась лежавшего и кармане куска хлеба. «Хлеб, как прежде, проглатывать сразу не буду, — подумал он. — Съем не раньше завтрашнего дня. Сегодня вечером я выиграл у Лебенталя. Я его почти убедил. Он не хотел, но дал три марки. Я еще не сломался. Значит, у меня еще есть воля. Если не съем хлеб и продержусь до завтра, — ему казалось, что в голове капает черный дождь, тогда он сжал кулаки и поглядел на горящую церковь, — тогда я еще не животное. Не мусульманин. Не только машина для пожирания пищи. Тогда я, — слабость опять охватила его, — страстное желание, это… я раньше сказал об этом Лебенталю, но в тот момент у меня в кармане не было хлеба. Сказать легко. Это — сопротивление, это как снова стать человеком — это начало…»

Нойбауэр удобно расположился в своем кабинете, напротив него сидел штабной доктор Визе, обезьяноподобный мужчина с веснушками и неухоженными рыжими усами.