— А эсэсовцы? Они что, не занимаются их поимкой? У Гольдштейна заблестели зубы.

— Теперь уже без особой охоты. Или же группами и при оружии. Угрозу представляет лишь группа, в которой Ниман, Бройер и Штейнбреннер.

Пятьсот девятый на мгновение задумался. Только что услышанное казалось ему невероятным.

— И с каких пор это так? — спросил он.

— Уже примерно неделю. Каждый день что-нибудь новое.

— Ты хочешь сказать, эсэсовцы стали бояться?

— Да. Они вдруг почувствовали, что нас тысячи. К тому же они понимают, какие на войне события.

— Так вы перестали подчиняться, что ли? — Пятьсот девятый никак не мог переварить услышанное.

— Мы, конечно, подчиняемся. Но делаем все формально, не спеша и по возможности саботируем. Тем не менее СС отлавливает достаточно многих. Всех спасти нам не удается.

Гольдштейн встал.

— Мне надо поискать место, где переночевать.

— Если ничего не найдешь, спроси Бергера.

— Ладно.

Пятьсот девятый лежал около груды трупов между бараками. Груда была выше обычного. Накануне вечером не выдали хлеба. Это сразу же отразилось через день на количестве умерших. Пятьсот девятый лежал вплотную к этой груде мертвецов, чтобы спрятаться от сырого холодного ветра.

«Они прикрывали меня, — подумал он. — Прикрывают даже от крематория и еще дольше. Где-то сырой холодный ветер разносил дым от праха Флормана, чье имя я теперь ношу. От него осталось только несколько обгоревших костей, которые на мельнице превратятся в косную муку. Но имя, нечто самое аморфное и малозначительное, осталось и превратилось в щит для другой жизни, бросившей вызов погибели».

Он слышал, как кряхтели и дергались сваленные в кучу мертвецы. В них еще не совсем угасли ткани и соки. Теперь к ним подкрадывалась химическая смерть — она расщепляла их, отравляла газами, готовила к распаду; и как призрачный рефлекс улетучивающейся жизни еще подергивались, надувались и опадали животы, мертвецкие рты выталкивали воздух, а из глаз, словно запоздалые слезы, струилась мутная жидкость.

Пятьсот девятый повел плечами. На нем была фирменная венгерка гонведских гусар. Это была одна из самых теплых вещей в бараке, ее по очереди надевали те, кто проводил ночь под открытым небом. Он разглядывал отвороты, которые матовым светом отражались в темноте. В этом была заложена определенная ирония: именно сейчас, когда он снова вспоминал свое прошлое и самого себя, когда он не хотел больше быть только номером, ему пришлось жить под номером умершего да еще лежать ночью в гусарской венгерке.

Стало зябко, и он спрятал ладони в рукава. Он мог бы зайти в барак, чтобы поспать пару часов в этом тепловатом смраде, но он этого не сделал. У него было слишком неспокойно на душе. Он предпочел сидеть и мерзнуть, и неотрывно глядеть в небо, и ждать, не зная, что уж там такое должно произойти ночью, чего он так напряженно ждет. Он подумал, это как раз то, что сводит с ума. Ожидание беззвучно висело над лагерем, впитывая в себя, все надежды и все страхи. «Я жду, — размышлял он, — а Хандке и Вебер гонятся за мной; Гольдштейн ждет, а его сердце постоянно останавливается; Бергер ждет и боится, что его ликвидируют с крематорской командой еще до нашего освобождения; все мы ждем и не знаем, а вдруг в последний момент отправят транспортом в лагерь смерти».

— Пятьсот девятый, — проговорил Агасфер из темноты. — Ты здесь?

— Да, здесь. В чем дело?

— Овчарка сдохла. Агасфер на ощупь приблизился к нему.

— Она ведь, не болела, — сказал Пятьсот девятый.

— Нет. Спала и не проснулась.

— Помочь тебе ее вынести?

— В этом нет необходимости. Я был с ней на дворе. Она там лежит. Мне просто хотелось кому-то об этом сказать.

— Вот так, старик.

— Вот так, Пятьсот девятый.

Транспорт прибыл неожиданно. Железнодорожное сообщение города с Западом на несколько дней было прервано. После ремонта с одним из первых поездов прибыло несколько крытых товарных вагонов. Их пунктом назначения был лагерь смерти. Однако в результате ночного авианалета железнодорожное сообщение вновь было нарушено. Состав простоял целый день, затем его направили в лагерь Меллерн.

Это были сплошь евреи — евреи со всей Европы: польские и венгерские, румынские и чешские, русские и греческие. Евреи из Югославии, Голландии и Болгарии даже несколько из Люксембурга. Они говорили на дюжине разных языков и большинство едва понимали друг друга. Казалось, что даже идиш не объединяет их, разъединяет. Их было две тысячи, теперь же осталось только пятьсот. Несколько сот лежали мертвые в товарных вагонах. Нойбауэр был вне себя от ярости.

— Куда нам их девать? Лагерь и так переполнен! Кроме того, их переправили к нам неофициально! Мы не сем к ним никакого отношения! Все это какая-то дикая неразбериха! Никакого порядка! И что происходит вокруг?

Он ходил, взад и вперед по своему кабинету. Ко всем его личным заботам добавилось еще это. Его чиновничья кровь бурлила. Нойбауэр не понимал, чего ради так возиться с людьми, обреченными на смерть. Разъяренный, он выглянул в окно.

— Как цыгане со всем своим скарбом расположились здесь перед воротами! Мы что, на Балканах или все-таки в Германии? Может, вы понимаете, что здесь происходит, Вебер? Я лично нет.

Вебер был само равнодушие.

— Наверно, скомандовало какое-нибудь начальство сверху, — проговорил он. — Иначе бы их здесь не было.

— В том-то и дело! Какое-то вокзальное начальство там внизу. Меня не спросили. Меня заранее даже не поставили в известность. Уж не говоря о заведенном в таких случаях порядке. Видимо, этого вообще больше нет! Каждый день возникают новые учреждения. Это вот вокзальное утверждает, что люди слишком громко шумят. Это, мол, производит дурное впечатление на гражданское население. А мы к этому какое имеем отношение? Наши-то люди не шумят!

Он посмотрел на Вебера. Тот небрежно прислонился к двери.

— Вы уже говорили об этом с Дитцем? — спросил он.

— Нет, еще нет. Вы правы, я сейчас это сделаю!

Нойбауэр попросил, чтобы его соединили и поговорил некоторое время. Потом он положил телефонную трубку и успокоился.

— Дитц говорит, они проведут здесь только одну ночь. Все вместе в одном блоке. Распределять их по баракам не надо. В общем, никакой регистрации. Просто впустить их и обеспечить охрану. Завтра их отправят куда-то еще. До того времени железнодорожная линия будет уже восстановлена. — Он снова выглянул в окно. — Только где их нам размещать? Все переполнено.

— Можно на плацу для переклички.

— Плац для переклички потребуется рано утром для коммандос. Это вызовет только сумятицу. Кроме того, выходцы с Балкан его полностью загадят. Так не пойдет.

— Можно согнать их на плац для переклички Малого лагеря. Там они никому не будут мешать.

— Там достаточно места?

— Да. Только всех наших людей надо будет рассовать по баракам. До сих пор некоторые из них спят снаружи.

— Почему? Разве бараки настолько переполнены?

— Это как смотреть на вещи. Ведь людей можно натолкать как сардины. Даже друг на друга.

— Одну ночь-то перетерпят.

— Ничего не случится. Никто из Малого лагеря не захочет попасть в транспорт. — Вебер рассмеялся. — Они будут шарахаться от них как от холеры.

Нойбауэр изобразил подобие улыбки. Ему понравилось, что его узники хотели остаться в лагере.

— Надо будет выставить охрану, — сказал он. — А то новички растворятся в бараках и возникнет страшная неразбериха.

Вебер покачал головой.

— И об этом постоянно живущие в бараках уже сами позаботятся. Они здорово побаиваются, что иначе для полноты транспорта мы отправим завтра часть из них.

— Ладно. Назначьте охранниками некоторых наших людей, выделите достаточное количество дежурных и лагерных полицейских. И перекройте бараки в Малом, лагере. Мы не можем включать прожектора для охраны транспорта.

Казалось, что в сумерках опустилась на землю целая туча крупных усталых птиц, уже неспособных лететь. Они шли покачиваясь от изнеможения и, если кто-нибудь падал, тяжело перешагивали, почти не глядя на упавшего.