— Кое-кому все же надо дать поесть! Или достать лекарство! Лебенталь!

— Ничего не надо есть, — прошептал Бергер. Он поднял руку и открыл глаза. — Поверь мне. Я скажу, если мне что-нибудь потребуется. И когда. Сейчас ничего не надо. Поверь мне. Это все желудок. — Он снова закрыл глаза.

После отбоя из барака подошел Левинский. Он подсел к Пятьсот девятому.

— Почему ты, собственно, не в партии? — спросил он. Пятьсот девятый посмотрел на Бергера. Тот ровно мерно дышал.

— Почему тебе это хочется знать именно сейчас? — ответил он вопросом на вопрос.

— Жаль. Я хотел, чтобы ты был с нами.

Пятьсот девятый понимал, что Левинский имеет в виду. В руководстве лагерного подполья коммунисты составляли особенно крепкую, обособленную и энергичную группу. Она оказывала содействие и помощь прежде всего своим людям. Она хотя и сотрудничала с другими, тем не менее, преследуя свои особые цели, никогда не доверяла им полностью.

— Ты бы нам пригодился, — сказал Левинский. — Чем ты занимался прежде? Какая у тебя была профессия?

— Редактор, — ответил Пятьсот девятый и сам удивился, как странно прозвучало это слово.

— Редакторы нам бы особенно пригодились. Пятьсот девятый промолчал. Он знал, что вести дискуссию с коммунистом так же бессмысленно, как и с нацистом.

— Кто-нибудь слышал, кто будет новым старостой блока? — спросил он немного погодя.

— Да. Наверно, будет кто-нибудь из наших людей. Но наверняка один из политических. У нас тоже назначили нового. Он из наших.

— Когда ты снова вернешься?

— Через день или два. Это не имеет отношения к старосте блока.

— Еще что-нибудь слышал?

Левинский испытующе посмотрел на Пятьсот девятого. Потом он придвинулся поближе.

— Мы рассчитываем, что взятие лагеря произойдет примерно через две недели.

— Что?

— Да. Через две недели.

— Ты имеешь в виду освобождение?

— Освобождение и взятие собственными силами. Мы примем лагерь в свои руки, как только уйдут эсэсовцы.

— Кто это — мы? Левинский на мгновение замер.

— Будущее лагерное руководство, — проговорил он. — Оно понадобится и сейчас уже создается; иначе будет только неразбериха. Мы должны быть готовыми вступить в дело немедленно. В лагере должно быть обеспечено бесперебойное питание — и это самое главное. Питание, снабжение, управление— тысячи людей ведь не могут сразу же разбежаться…

— Ясное дело. Здесь не все могут ходить.

— Кроме всего прочего. Врачи, медицинское обслуживание, транспорт, подвоз продуктов питания, необходимые закупки в деревнях…

— И как вы все это собираетесь обеспечить?

— Нам помогут, это точно. Но мы должны это организовать. Англичане или американцы, которые нас освободят, — это ведь боевые части. Они не приспособлены для того, чтобы немедленно заняться управлением концлагерей. Это придется делать нам самим. Разумеется, с их помощью.

— Странно, — сказал Пятьсот девятый. — С какой уверенностью мы рассчитываем на помощь наших противников, не так ли?

— Я поспал, — сказал Бергер. — Теперь снова в порядке. Это все желудок, больше ничего.

— Ты болен, — возразил Пятьсот девятый, — я еще ни разу не слышал, чтобы из-за желудка харкали кровью.

— Мне приснилось что-то особое. Я все видел четко и наяву. Я оперировал. Все было залито ярким светом… — Бергер широко открыл глаза. Он заглянул в ночь.

— Левинский считает, что через две недели мы будем на свободе, Эфраим, — тихо проговорил Пятьсот девятый. — Мы сейчас постоянно принимаем по приемнику новости.

Бергер не шелохнулся. Казалось, что он ничего не слышал.

— Я оперирую, — произнес он. — Я приступил к вскрытию. Резекция желудка. И вдруг почувствовал: не знаю, что делать дальше. Я все забыл. Даже вспотел. Пациент лежал, весь раскрытый, без сознания, а я не знал, как мне быть. Я забыл, как делать операцию. Это было ужасно.

— Не думай об этом. Это был кошмар, иначе не назовешь. Каких только сновидений у меня не было! И какие сны будут приходить к нам после того, как мы выберемся отсюда!

Пятьсот девятый вдруг почувствовал резкий запах яичницы-глазуньи с салом. Он старался не думать об этом.

— Да, не во всем нас ждет ликование, — проговорил он. — Уж это точно.

— Десять лет. — Бергер пристально разглядывал небо. — Десять лет ничего. Пролетели! Мимо! Не работать целых десять лет! До сих пор даже не задумывался об этом. Возможно, что уже многое забыто. Мне и теперь не вспомнить, как надо оперировать. Нет, при всем желании не вспомнить. На первых порах в лагере я старался повторять по ночам ход операций. Чтобы не дисквалифицироваться. Потом это прошло. Очень может быть, что все забыто…

— Это выпадает из сознания. Но полностью это не забывается. Это, как иностранные языки или езда на велосипеде.

— Можно разучиться. Утратить навыки. Координацию движений. Уверенность в себе. Или вообще безнадежно отстать. За десять лет ведь столько всего произошло! Сколько всяких открытий! А я ничего об этом не знаю. Я лишь старел, старел и тяжелел от усталости.

— Странно, — проговорил Пятьсот девятый. — Раньше я тоже размышлял о своей специальности. Левинский расспрашивал меня об этом. Он считает, что мы выйдем отсюда через две недели. Ты можешь себе это представить?

Бергер рассеянно покачал толовой.

— Куда подевалось это время? — спросил он. — Оно было бесконечным. Теперь, ты говоришь, две недели. И сразу встает вопрос: «Куда сгинули эти десять лет?»

В котловине пылал горящий город. Было все еще душно, хотя наступила ночь. От земли начали подниматься испарения. Засверкали молнии. На горизонте тлели еще два других костра — далекие города, от которых остались только развалины.

— Может, нам пока утешиться тем, что мы вообще в состоянии осмысливать то, о чем сейчас думаем, Эфраим?

— Да. Ты прав.

— Мы ведь снова думаем, как люди. О том, что будет после лагеря. Скажи, когда у нас это получилось? Все остальное вернется само собой.

Бергер кивнул.

— Даже если выйдя отсюда мне пришлось бы всю оставшуюся жизнь штопать чулки! Тем не менее…

Молния разорвала небо на две половины, после чего издалека неторопливо прогремел гром.

Гроза разразилась в одиннадцать часов. Молнии осветили небо, и на мгновения возникал блеклый лунный ландшафт с воронками и руинами разрушенного города. Бергер крепко спал. Пятьсот девятый сидел в дверном проеме двадцать второго барака, который снова стал доступен для него после того, как Левинский уничтожил Хандке. Револьверы и боеприпасы он прятал под своей курткой. Он боялся, что в сильный дождь они могут отсыреть в подполе под кроватью и стать негодными.

В ту ночь, однако, дождя было мало. Гроза неумолимо надвигалась, разделяясь на некоторое время на несколько грозовых фронтов, которые словно мечи вспарывали пространство молниями от горизонта до горизонта. «Две недели», — размышлял Пятьсот девятый, наблюдая за тем, как по ту сторону колючей проволоки ландшафт то вспыхивал, то угасал. Он казался ему из другого мира, который в последнее время незаметно приближался, неторопливо вырастая из ничейной земли отчаяния, и вот он уже оказался прямо перед колючей проволокой, неся в себе запахи дождя и полей, разрушений и пожара, но имеете с тем роста лесов и зелени. Он чувствовал, как молнии пронзали и озаряли все и как одновременно начинало светиться утраченное прошлое — блеклое, далекое, почти неосязаемое и недостижимое.

В теплую ночь его знобило. Он не так уж был уверен в себе, как это казалось Бергеру. Пятьсот девятый припоминал, что вроде бы произвел на Бергера впечатление, и сознание этого переполняло его волнением… Слишком много смертей вместилось в эти годы. Он знал только одно — жизнь означает бегство из лагеря. Но все, что после этого, представлялось ему чем-то неопределенным, огромным и неустойчивым, и он не мог заглянуть далеко вперед. А вот Левинский смог, но он мыслил как член партии, которая подхватит его, и он останется с нею, что его вполне устроило бы.