Хаэмуас чуть улыбнулся, по-прежнему охваченный неуверенностью и сомнениями.

– Она не рада моим намерениям, Божественный.

– А все потому, что жена слишком долго в одиночку заправляла всем твоим хозяйством, – быстро ответил Рамзес. – Придется ей поучиться смирению. Нет для женщины более страшного порока, чем надменность и высокомерие.

Хаэмуас недоуменно смотрел на него. В гареме отца было полным-полно взбалмошных, крикливых, самодовольных женщин, способных задать перца кому угодно. Однако именно это и ценил в них фараон.

– А что дети, Гори и Шеритра? – продолжал расспросы Рамзес. – Они высказали свое мнение?

– Я еще не говорил с ними, отец.

Вот как. – Внезапно Рамзес утратил к разговору всякий интерес. Положив руку на высохшую старческую грудь, он встал с кресла. Тотчас же поднялся и Хаэмуас. – Завтра тело твоей матери поместят в гробницу, – сказал Рамзес. – Выражаю тебе свое порицание, сын мой, за то, что ты, поддавшись наваждению страсти, запустил все дела и превратил свою жизнь в хаос, но, должен сказать, я тебя понимаю. Никакого наказания не последует, при условии, что впредь Египет сможет вновь рассчитывать на то, что ты станешь должным образом исполнять свои обязанности перед фараоном и страной.

Хаэмуас поклонился.

– Я не заслуживаю твоего милосердия, – сказал он, и Рамзес в знак согласия кивнул.

– Нет, не заслуживаешь, – сказал он, – но те дела, что я поручаю тебе, Хаэмуас, я не могу доверить никому другому. Мернептах – надутый индюк, а мой сын Рамзес – горький пьяница.

Хаэмуас почел за благо дипломатично переменить тему.

– Я не получал никаких известий относительно твоих брачных намерений, мой повелитель, – осторожно начал он, когда они уже направлялись к выходу из царского кабинета. – Полагаю, все идет хорошо.

Рамзес недовольно засопел.

– Хеттская царевна уже направляется в наши края, – сказал он. – Ее прибытия следует ожидать примерно через месяц, если только ее не пожрут по дороге дикие звери или не убьют разбойники в пустыне. Признаться тебе честно, Хаэмуас, она мне уже надоела, хотя я еще ее и не видел. И мой аппетит разогревает только ее приданое, а вовсе не гладкая царевнина кожа. Ты, конечно, будешь рядом, когда она сложит к моим стопам свои богатства, смиренно преклонив красивые, надеюсь, колени. – И он хищно осклабился, глядя на Хаэмуаса. – Это твой последний шанс, Хаэмуас. Еще раз подведешь меня – и до конца дней своих будешь в компании Меджея скитаться по пустыне, охраняя наши западные рубежи. Я говорю серьезно.

Рамзес ни на секунду не замешкался в дверях. Едва коснувшись губами щеки Хаэмуаса, он с царским величием двинулся вперед. Вокруг повелителя в тот же миг собралась шумная свита, а Хаэмуасу ничего больше не оставалось, как, подозвав Иба, вернуться в свои покои. Внезапно его охватило чувство бесконечной усталости. «Я не должен допустить, чтобы это опять повторилось, – думал он, шагая по коридору и глядя вперед, на мощную, крепкую спину Иба. – Невзирая ни на какие обстоятельства, я должен исправно выполнять свои обязанности, должен смотреть дальше завтрашнего дня и всерьез думать о будущем». Но уже теперь, в эту самую минуту, перед его мысленным взором возникло лицо Табубы, тогда как образ фараона расплывался и отходил на задний план, постепенно рассеиваясь и превращаясь в пустоту. Хаэ-муаса охватило жгучее желание почувствовать рядом с собой присутствие любимой женщины.

На следующий день во время похорон Астноферт дворец опустел. Траурный кортеж растянулся на целых три мили от границы дворцовых владений до противоположного берега Нила – через реку в обе стороны сновало множество плотов, перевозивших придворных и всех прочих, пожелавших в последний раз поклониться царице, – и дальше, в глубь каменистой пустыни, вот уже не одну сотню лет служившей последним местом упокоения царских жен. Для царской семьи, а также для жрецов, которые должны были проводить погребальную церемонию, включая и Верховного жреца, в пустыне были расставлены шатры. Все прочие сами позаботились о своем удобстве, и люди устраивались как могли – искали тень, воздвигали навесы, коротали время в пустых разговорах или же просто спали. А над телом Астноферт, обернутым в погребальные пелены и уложенным в тяжелый кварцевый саркофаг, тем временем читали заклинания, готовя ее к последнему путешествию в темноту и вечный покой гробницы.

В течение трех дней семейство Хаэмуаса исполняло положенные ритуалы: когда требовалось, они садились или вставали, простирались ниц или исполняли обрядовые похоронные танцы, а безжалостное фиванское солнце иссушало кожу, вездесущий песок приставал к лицу, забирался под одежду, проникал в горло, не давая дышать. Потом все закончилось. Хаэмуас и его отец вошли в гробницу, чтобы возложить цветочные венки поверх последней крышки нескольких массивных саркофагов, внутри которых, словно разгадка последней тайны, словно ответ на некую хитрую, запутанную головоломку, покоилась Астноферт. Когда царь с сыном возвратились из гробницы на яркий солнечный свет, слуги тщательно вымели их следы. Через специальные петли в двери жрецы продели веревку с несколькими узлами и приготовили печать, изображающую шакала и девятерых пленников – символ смерти.

Не говоря ни слова, Рамзес направился к носилкам, стряхивая по пути песок с сандалий. Хаэмуас с семьей последовал его примеру, и вскоре их доставили на берег ленивой, медлительной реки. Они взошли на плот и спустя некоторое время, одурманенные усталостью последних дней, ступили под крышу дворца, где можно было найти спасение от нещадной жары. Едва они оказались в своих покоях, Хаэмуас повернулся к управляющему:

– Иб, распорядись, чтобы сборы начинались немедленно. Завтра утром мы возвращаемся в Мемфис.

Иб кивнул и вышел из комнаты.

Нубнофрет, стоявшая неподалеку, приблизилась к Хаэмуасу. Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Хаэмуас видел, как дрогнула ее рука, словно потянувшись к нему, словно желая приласкать, но в последний момент Нубнофрет передумала. Ее лицо вновь приняло свое обычное замкнутое выражение.

– Хаэмуас, – тихо проговорила она, – когда Рамзес возвратится в Дельту, я бы хотела отправиться вместе с ним на север. Мне нужен отдых. Я хочу уехать, чтобы немного отдохнуть от шума, грязи и строительной пыли, которые каждый день вынуждена лицезреть у себя дома. Я буду отсутствовать недолго, возможно месяц.

Хаэмуас пристально смотрел на жену. Выражение ее лица было вежливо-безразличным, глаза не выдавали никаких чувств. «Она хочет от меня уехать, – думал он. – Уехать от меня».

– Мне очень жаль, Нубнофрет, – проникновенно начал он, – но ты должна заботиться о доме. Как только мы вернемся, тотчас же переедет Табуба. А если в этот момент тебя не окажется на месте, чтобы как полагается приветствовать ее в новом доме, чтобы ввести ее в наш круг, это будет грубейшим нарушением приличий, и потом, что скажут люди?

– Люди скажут, что Нубнофрет, Старшая жена царевича Хаэмуаса, не одобряет его новой избранницы и своим временным отсутствием желает проявить свое недовольство, – отрезала она. – Неужели мои чувства тебе совершенно безразличны, Хаэмуас? Неужели тебе все равно, что я боюсь за тебя, что отец боится за тебя, ведь Табуба может навлечь гибель на твою голову? – И, смерив его испепеляющим взглядом, она презрительно фыркнула и гордо отошла.

«Как я устал от всей этой неразберихи», – думал Хаэмуас, глядя вслед жене. И внутри и снаружи не осталось ничего, кроме беспощадного водоворота боли и непонимания, вожделения, чувства вины и угрызений совести.

– Иб! – позвал он громче, чем это требовалось. – Разыщи Амека! Мы вернемся домой по другому берегу реки, пройдя через храм царицы Хатшепсут. Я хочу осмотреть там кое-какие надписи. – «Работа – вот единственное решение, – страстно убеждал он сам себя. – За работой время пролетит быстрее, и скоро лодка отвезет нас домой, назад, туда, где торжествует разум, а потом любимая сама придет ко мне, будет жить в моем доме, и все опять встанет на свои места». И он вышел, громко захлопнув за собой двери.