И она чувствовала эту связь теперь. Когда Рейберн снова открыл глаза, она поняла, что мгновение его слабости – или обыкновенной человечности? – не убило ее желания. Проявленное им несовершенство словно наложилось еще одним слоем перламутра на его образ, созданный в сокровенном уголке ее души.

– Я останусь здесь, пока огонь не догорит, – сказал он. – Кажется, мне лучше быть здесь. Если хотите, я распоряжусь, чтобы вас проводили в замок, или идите одна.

– Я бы предпочла остаться с вами. Он поморщился:

– Спектакль закончен. Вам незачем здесь оставаться. И если на то пошло, незачем было приезжать.

– Мне захотелось. А теперь я хочу остаться.

– Поступайте как знаете.

Он наклонился, чтобы видеть через открытую дверцу горящую кузницу. Огонь уже пошел на убыль, но жители все еще ходили взад-вперед от помпы с ведрами воды, выливая ее на землю так, чтобы образовалось широкое мокрое кольцо вокруг кузницы. Свет осеннего солнца лился жидким медом, и завитки огня казались чернее на фоне блестящей синевы неба, а каждая складка одежды была обрисована резкой тенью и ярким светом. Было что-то завораживающее в пляске огня и непрерывном хороводе мужчин и женщин среди этой бледной яркости.

Но Рейберн не казался зачарованным. На его лице вновь отразились разочарование и тревога. Виктория понимала, что он хочет быть там, таскать ведра вместе со своими арендаторами, но он даже не попытался выйти из кареты. Что его останавливало? Миссис Пибоди говорила о какой-то болезни... Виктория слышала, что альбиносы не могут видеть яркий свет, но ведь Рейберн – не альбинос. Вероятно, что-то похожее. Если свет может повредить его глазам, ослепить его, он при всем желании не решится выйти.

– Кузнец – дядя Энни. – Рейберн неожиданно нарушил ход ее мыслей.

– Это тот, кто сначала утешал ее?

– Да. Мужчины из их семьи были здесь кузнецами с незапамятных времен. Кузница горит раз в сто лет или около того, но ее каждый раз строят заново. – Он изменил позу, чтобы взглянуть на Викторию. – Том Драйвер поговаривал о переезде в Лидс. Его сын уже там, а в таком маленьком поселении немного найдется работы для кузнеца. Он теперь делает только подковы да кое-что ремонтирует, а предпочитает изящную работу, которой научился у своего отца. Не знаю, сможет ли он делать что-либо, кроме подков, даже в Лидсе, но работы у него там будет гораздо больше.

– Значит, ваш кузнец последует за ткачами? – спросила Виктория, вспомнив их разговор прошлым вечером.

– Вероятно. – Он снова посмотрел на кузницу. Лицо у него было непроницаемо. – В молодости я мечтал о том, что буду делать, став герцогом. Я буду честным, справедливым, щедрым, и арендаторы будут меня любить. Я буду как король в волшебной сказке, а поскольку буду таким хорошим, мои поля будут приносить двойной урожай и все мои овцы будут ягниться двойнями.

Виктория усмехнулась:

– А я в детстве вообразила, будто у герцогини Виндзорской есть маленький мальчик, которого она прячет, на несколько лет старше нашей будущей королевы, и он, когда взойдет на трон, женится на мне.

– Вы не разменивались на мелочи в своих мечтах.

– Равно как и вы, когда вообразили, будто одна пара рук, пусть даже очень решительных, может остановить течение времени.

Внезапный треск разорвал воздух, и Виктория, вздрогнув, выглянула наружу. Крыша кузницы рушилась, искры взлетали вверх. Люди с криками отбегали в сторону. Медленно, величественно стена, ближайшая к находившемуся под угрозой коттеджу, рухнула внутрь, и огонь взметнулся еще выше.

Герцог вздохнул. Напряжение исчезло с его лица, и Виктория поняла, что если бы стена упала наружу, огонь перекинулся бы на коттедж.

– Эндрю! – крикнул Байрон. Мгновение спустя появился лакей, вспыхнувшая Энни пряталась за его спину. – Пора ехать. Но сначала скажите Тому Драйверу, что я построю для него кузницу, если он решит остаться.

– Хорошо, ваша светлость. – С этими словами Эндрю захлопнул дверцу, и они снова оказались в темноте. В темноте. Не успев оробеть и не дожидаясь, что ее опять прервут, Виктория задала вопрос, который занимал ее с тех пор, как она сюда приехала:

– Почему вы прячетесь от света?

Рейберн замер, и она ощутила, что он напрягся. Карета тронулась.

– Считайте это претенциозностью.

Виктория поняла, что тема закрыта и он не собирается отвечать на вопросы.

Сердце ее упало, Виктория откинулась на сиденье и всю дорогу молчала.

– Почему вы спросили об Энни? – поинтересовался Байрон.

Виктория стояла наискосок от него у двери в «комнату единорога». Она держалась отчужденно и холодно после своего злосчастного вопроса в карете, а ему не хотелось отпускать ее в таком настроении. Байрон решил проводить ее в комнату, и Виктория не возражала.

– Считайте это претенциозностью.

Его слова рикошетом вернулись к нему. Тень пробежала по лицу Байрона, и Виктория пришла в замешательство.

– Это не важно, – произнесла она мягко. – Просто одна из тех странных мыслей, которые посещают меня в последнее время. Раньше ничего подобного не было. – Она посмотрела ему в глаза.

Помолчав, Байрон сказал:

– Я спросил потому, что... ну, вы когда-нибудь думали, что было бы с вашим ребенком? – После того как он отказался отвечать на ее вопрос, Байрон был уверен, что Виктория фыркнет и отвернется.

Но к его удивлению, она невесело рассмеялась.

– Нет, потому что очень хорошо это знала. Его бы отдали на усыновление в семью какого-нибудь викария, спрятали в деревне, а может, отправили бы вместе со мной в изгнание в Ниццу или Рим. Нет, я никогда не задавалась таким вопросом и почти не жалею о том, что он не появился на свет. Ужасная жизнь ожидала его.

– И его мать.

– Да. Не отрицаю, это эгоистично с моей стороны. – Взгляд у нее стал отчужденным. – Иногда – не часто, заметьте, но иногда – я смотрю на девушек, которые выезжают в свет, и спрашиваю себя: какой стала бы я? Той, которая с отвращением вынашивает ребенка, называет его грязным маленьким созданием, прячет подальше с няньками и кормилицами и только по воскресеньям гладит по головке? Или той, которая без промежуточных стадий превращается из девушки-ребенка в матрону, чья жизнь отныне сосредоточивается на прорезывающихся зубках и первых шажках – точно так же, как она была сосредоточена на выходных платьях и бальных карточках... – Виктория покачала головой.

– Ни то ни другое. Это разделение слишком просто для вас.

Она улыбнулась, но лицо у нее оставалось задумчивым.

– Это не ответ.

– Другого я дать не могу. – Он наклонился и коснулся губами ее губ. – До ужина мне нужно встретиться с Томом Драйвером. Она вздохнула и открыла глаза.

– Вы напомнили мне о моих обязанностях, потому что я должна написать маме. Итак, до ужина, ваша светлость.

– До ужина, – пробормотал Байрон. Кивнув, Виктория ушла.

Виктория закрыла за собой дверь и прислонилась к ней. Она чувствовала себя совершенно опустошенной и сбитой с толку. Рейберн состоял из одних противоречий, и Виктория терялась в догадках. Он демонстрировал свое безразличие ко всему окружающему, чего нельзя было сказать о его отношении к самому себе. Долг. Красота. Любовь. Его слова были полны горечи. Виктория понимала, что он многое скрывал от нее. Что под маской безразличия прятал кровоточащие раны.

Она тряхнула головой, гоня прочь эти мысли, и направилась к туалетному столику, надеясь найти там писчую бумагу и чернила. И вдруг увидела письмо. Утренняя почта? Наверное, почта пришла, а потом ей понадобился чуть ли не целый день, чтобы проделать путь от домика привратника до ее комнаты.

Письмо было от матери. Почерк красивый, но неразборчивый. Видимо, мать писала его в карете, подумала Виктория, ломая печать. Она отошла с письмом к сиденью в глубокой оконной нише, где можно было прочесть его в тающем вечернем свете.

«Ах, моя дорогая любимая дочь! Как ужасно я скучаю по тебе, все время печалюсь о том, что мы попрощались не так душевно, как хотелось бы». Виктория фыркнула на эти обычные преувеличения графини.