Я осторожно приблизилась к краю. Мальчишка лежал внизу, раскидав руки и ноги. Голова как-то странно повернута назад.

И тут вошел слуга, которому вменялось зажигать настенные факелы. Один из них пылал у него в руках, и в его трепещущем свете он сразу же заметил неподвижного Адама на каменных плитах, а затем и меня на верхней площадке лестницы.

— Святые угодники!.. Сюда, сюда, на помощь!

Я застыла в оцепенении, глядя на то, как на его крик сбегается челядь. Принесли еще огня. Заголосила какая-то женщина. Расталкивая всех появился Пенда. Я всегда немного опасалась этого цепного пса мужа, а сейчас видела, как он склонился над Адамом, потом медленно поднял на меня взгляд. Взгляд злой собаки. Да как он смеет, в конце концов! Этот ребенок всего лишь нагулянный сын его хозяина. А я здесь госпожа. Но то как Пенда глядел на меня… То как все они глядели на меня…

И тогда я закричала:

— Я не виновата! Он сам! Он сам оступился на лестнице в темноте!.. Я тут ни при чем!

Я вновь возвращался из Святой Земли. Я отбыл туда по делам Ордена пол года назад, и ныне перед моими глазами все еще стояли пыльные смерчи на дорогах близ Назарета, желтые холмы Иерусалима, вереницы верблюдов и схватки с грабительскими отрядами атабега Зенги Кровопийцы[59]. И когда в первом же нормандском порту мне сообщили, что я должен поспешить в Ле Ман для принесения очередной — уже третьей по счету — присяги наследнице престола Матильде, дочери короля Генриха I, я едва смог понять о чем речь. Но похоже король колебался, раз требовал от своей знати все новых и новых клятв и заверений.

Я не принадлежал к тем, кто хотел видеть на престоле женщину. И таких, как я, было немало, но все разговоры об этом велись вполголоса. Генрих Боклерк не терпел неповиновения и жестоко расправлялся с неугодными. Вдобавок Матильда и ее супруг Жоффруа привезли в Ле Ман внука короля, маленького Генри Анжу, и Генрих остался от него в восторге. Это был его потомок, настоящий принц, и старого короля умиляло самодовольное и властное выражение на мордашки маленького Генри.

Мне же еще предстояло свыкнуться со всем этим. Ибо шесть месяцев назад я, в сущности, почти бежал из Англии — бежал, чтобы не иметь встреч с моей женой, ибо я опасался, что убью ее. Дела Ордена послужили лишь поводом для отъезда. Но время лечит, и сейчас я уже мог не только думать, но и говорить о случившемся тогда в замке Гронвуд. И все-таки я был доволен, что никто из съехавшихся в Ле Ман вельмож не коснулся в беседах тех событий и не принялся выражать запоздалые соболезнования. Кроме того, я оценил, что король, прислав приглашение мне, не вызвал ко двору в Ле Ман и Бэртраду. Хотя и понимал, что не удастся избежать разговора с царственным тестем о моих семейных делах.

Но пока всех занимало иное. Несмотря на пышность церемонии присяги, было замечено, что прежнего согласия между анжуйской четой и королем Генрихом больше нет. За каждым углом, у каждого камина, в каждой оконной нише шептались, что едва ли не тотчас после церемонии произошла сильнейшая ссора между королем, его дочерью и зятем. Матильда и Жоффруа заявили, что передача наследственных прав на пергаменте и клятвы знати их больше не удовлетворяют, и они ждут более весомых гарантий. Одной из таких гарантий должна стать передача под их власть некоторых земель королевства, что фактически привело бы к раздроблению областей и умалению собственной власти короля. Генрих Боклерк ни за что не согласился бы на это.

Именно поэтому во время вечернего пира улыбки на лицах короля, Матильды и Жоффруа казались натянутыми, а в воздухе, не в пример прошлогоднему съезду знати, чувствовалась напряженность. Вот где Бэртрада чувствовала бы себя, как рыба в воде. Атмосфера интриг, злословия и ложных клятв в верности женщине, которую большинство не желало видеть на троне, была для нее питательной средой.

Понимал ли король, что присяга, данная под принуждением, ничего не значит? Он не был глупцом, но настолько горел желанием, чтобы род Вильгельма Завоевателя остался на троне, что не хотел верить очевидному. А когда государь действует таким образом, это может привести к непоправимым последствиям.

Но все-таки Генрих не был так наивен — он искал решение, которое было бы приемлемым для всех. Я понял это, когда он неожиданно пригласил меня сесть поближе к нему и стал выспрашивать, каково сейчас положение в Ордене и смогут ли храмовники в чрезвычайных обстоятельствах оказать ему военную помощь. И добавил: если ему удастся заручиться поддержкой тамплиеров на континенте, он, со своей стороны, предоставит им такие полномочия и льготы в Англии, каких не давал еще ни один государь.

Я понимал, к чему он клонит. Подобное предложение могло бы заинтересовать любого из командоров Ордена, но только не великого магистра Гуго де Пайена. Поэтому я осторожно напомнил о том, что тамплиеры прежде всего служат господу и избегают мирских дел, их цель — всеми силами и средствами укреплять мощь Иерусалимского королевства.

Генрих слушал с вниманием, хотя стоявший в зале шум то и дело отвлекал нас. Наконец вести беседу стало невозможно — и король окинул суровым взглядом столы. Оказалось, что между Стефаном и Робертом Глочестером снова вспыхнула ссора.

Глочестер яростно бросал в лицо графу Мортену:

— Ты ничтожный глупец, и твое место среди бабья на женской половине! Может хоть там Мод втемяшит в твою тупую башку какое-то подобие здравого смысла!

— У меня есть надежда, зато ты в этом отношении безнадежен, сколько бы ни хлопал своей людоедской челюстью! — огрызался Стефан.

Королева Аделиза, до этого стоявшая в нише окна, беседуя с сэром Уильямом д'Обиньи, поспешила к мужу.

— Государь, следует немедленно прекратить это. Примирите их!

Король вздохнул и поднял руку, призывая к тишине.

— Думаю, Стефан, вам пора возвращаться в Англию.

У графа Мортена дрогнули губы. Сказанное недвусмысленно означало, что его изгоняют. Но король продолжал, и смысл его слов менялся на противоположный: Стефану предписывалось начать подготовку большого королевского совета в Лондоне, который ему же и придется провести, раз самого короля дела удерживают на континенте.

Стефан просиял, а Глочестер, мрачнее тучи, направился туда, где восседали Матильда и Жоффруа, и заговорил с ними, демонстративно стоя спиной к королю.

На следующий день король снова пригласил меня в свои личные покои. Он принял меня в свободном домашнем одеянии, утопая в обложенном подушками кресле. На стене за его спиной я с содроганием обнаружил некогда вытканный Бэртрадой гобелен «Пляска смерти» и постарался отвести взгляд, сосредоточив все внимание на венценосце.

Его величество мало изменился за эти годы: то же лицо аскета, тот же пронизывающий взгляд. Лишь седины в волосах стало больше, и кожа приобрела нездоровый желтоватый оттенок. Лекари не советовали Генриху употреблять острую пищу, а среди привезенных мною подношений Ордена имелось несколько снадобий, улучшающих пищеварение и предупреждающих разлитие желчи.

Как я и ожидал, король вновь вернулся к разговору о тамплиерах. И разумеется, этот деликатный вопрос он предпочел обсуждать с зятем, а не с орденскими чинами, весьма далеко стоящими от двора и его проблем. Я знал, чего он добивается, и стоял на своем — Орден Храма не станет вмешиваться в политику, как не вмешивался в нее и прежде. Но если его величество пожелает обратиться с просьбой о предоставлении кредита, орден всегда с готовностью пойдет навстречу. Генрих промолчал. Он и без того был должен ордену предостаточно, и не видел причин надевать на себя новое долговое ярмо.

Сменив тему, король одобрительно отозвался о наместниках, назначенных мною управлять графством во время моего отсутствия. В Норфолке все спокойно, на смотр ополчения в начале мая прибыло положенное количество рыцарей, а налоги в казну поступают исправно и своевременно. Так король отдавал должное своей дочери Бэртраде, которую я вместе с двумя епископами и шерифом Робом де Чени поставил во главе совета Норфолка. Я невольно покосился на гобелен на стене, вспомнив, как происходило это назначение. В то время я был не в силах даже видеть Бэртраду, но нельзя было не считаться с ее связями со знатью, влиянием, знанием законов и положением. Похоже, Бэртрада оправдала оказанное ей доверие. Что ж, она всегда любила повелевать, власть была ее пунктиком. Пожалуй, ей неплохо жилось в мое отсутствие. Как, впрочем, и мне без нее.