Меня совсем замутило от тряски. Я то и дело цеплялась за Элдру, кусала губы. Что если роды начнутся еще в пути? Однако небо смилостивилось надо мной. И хотя мы добрались до Тауэр-Вейк когда уже стемнело, но я даже смогла сама выйти из носилок. Правда бы тут бы и упала, если бы Утрэд не подхватил меня на руки, не внес в башню.

Господи, как же все они суетились, стаскивали с меня одежду, разводили огонь. Их торопливость меня только пугала и я старалась смотреть только на Труду — спокойную, деловую, важную. О Труде ходила слава, как о лучшей повивальной бабке в округе, и она любила прихвастнуть скольких младенчиков приняла на свет Божий. Мой будет наверное сотым, уверяла она. Я невольно улыбнулась — Труда и понятия не имела, что такое сотня.

Боли становились все более частыми и острыми. Я лежала в своем покое, кусала губы, комкала края одеяла вспотевшими руками. В покое было очень жарко, но мне сказали, что так и должно быть. С меня же пот струился ручьями после каждой схватки. В промежутках между ними я думала об Эдгаре, о том, что теперь он знает обо мне. Ранее я этого не хотела, но сейчас от этого мне было даже легче. В конце концов, он отец и, если со мной что-то случится…

Я сказала об этом Труде, но она лишь сердито шикнула на меня. Как можно думать сейчас о таком. Лучше бы я вспомнила какой сегодня вечер и помолилась. И я послушно твердила слова молитвы, как учили в монастыре:

— Verbum caro factum eit et habitavit in nobis…[52]

Боли становились все сильнее. Но я была так утомлена, что в перерывах меж схватками даже засыпала. И опять приходила в себя с тягучим стоном. Кричать мне было словно бы стыдно.

Толстая Труда тихонько ходила, развешивая у очага детские вещички, одеяла и шкуры, чтобы нагрелись. Помешивала в каких-то горшочках, отчего пряный запах распространялся по комнате. Мне стало грезиться, что я в монастыре, в красильне, помогаю сестрам красить ткани. Наверное это было от того, что в комнате стоял пар от вываривавшихся коры ясеня и крапивы.

И опять забытье, потом опять боль. Но в какой-то миг я различила привычные звуки утра — крики петухов, отдаленный звон колокола. Рождество!.. Я стала говорить, что людям надо пойти в церковь… Господи, уже новый день настал, а моим мукам нет конца.

Труда склонилась надо мной, лицо ее было усталым, осунувшимся и… встревоженным.

— Бедная девочка, ты такая худенькая. Тяжело тебе придется. Вот что, давай попробуешь походить.

Походить?.. Я расплакалась. Сил не было вообще. Но я так хотела родить этого ребенка! И я встала, еле переставляла ноги, опираясь на Эйвоту и еще одну женщину ходила от стены к стене, пока боль не стала непереносимой. Меня просто скрутило пополам. Еле дотащилась до кровати. Но Труда, похоже, была довольна. Потом пошарила у меня между ног и лицо ее вновь омрачилось.

— Вы еще не готовы, госпожа. Придется ждать.

Ждать? Сколько? Я уже ничего не соображала от боли. Казалось словно стальные когти разламывают мне поясницу, а низ живота вспороли ножом и в зияющую рану бьют деревянным колом. Я стала кричать, рычать, выть…

Не знаю сколько это длилось. Смутно различила, как кто-то сказал, что уже вечер, и что на всякий случай стоит послать за священником. Значит я умираю. Я почти хотела смерти, как избавления от мук.

Потом громко стукнула дверь и я различила гневный окрик Труды. Мужской голос что-то ответил. Значит пришел священник. Я умираю.

Но надо мной склонился Эдгар. Нервно дергал застежку плаща, рывком отбросил его в сторону.

— Сюда нельзя мужчинам! — вопила Труда.

— Мне можно. Я отец.

Я вспомнила, что случилось с Ральфом в такой ситуации. Какой будет позор, если обомлеет и Эдгар. Хотела сказать, чтобы он уходил, но вновь зашлась криком.

— Кричи, кричи, любимая, у тебя это славно получается! — почти весело говорил Эдгар, обнимая и поддерживая меня сзади под спину. — Хорошо, что я успел. Теперь мы вместе и вместе мы сможем.

Это удивительно, как подействовали на меня его слова. Я даже заулыбалась. Но тут такая боль… Кости словно затрещали, разошлись… Я вцепилась в руку Эдгара, закричала.

Он поддерживал меня, целовал мне виски, волосы. Я цеплялась за него. И даже Труда больше не гнала его, копошилась под одеялом между моих ног.

— Ну вот и славно. Тужьтесь, леди, тужьтесь.

Я старалась, рычала сквозь сцепленные зубы. Крепкие руки Эдгара приподняли меня за плечи, придерживали.

Труда покрикивала: еще! еще!

И вдруг мне стало легче. Скользкий комочек плоти выскользнул из меня. Я опала, закрыла глаза. Я так устала, что сейчас меня ничего не волновало. И все же я улыбнулась, услышав счастливый смех Эдгара.

Дитя кричало, гомонили люди, Эдгар целовал меня. Я все же открыла глаза.

— Гита, у нас дочь. Ты только погляди какую славненькую девчушку ты родила!

Он даже не огорчился, что не сын.

Со мной еще что-то делали, но я почти не обращала на это внимание. Эдгар подошел вновь и в его сильных руках кричала, суча ручками и ножками, крохотная девочка. И как же бережно он ее держал! А еще говорят, что мужчины боятся новорожденных.

Я взглянула на ребенка. Моя дочь была прелестна. Она таращила на меня глазенки удивительной голубизны. И эти светлые волосики…

— Она так похожа на тебя, Эдгар!

— Конечно. Это же моя дочь. Моя!

Я хотела взять ребенка. Хотела обнять Эдгара. Как же я их любила!

Но уже спустя минуту я погрузилась в глубокий сон.

Позже мне рассказали, что после того как девочку омыли и запеленали, Эдгар вынес ее в зал. По старинному обычаю поднял над головой и сказал, что признает ее своим ребенком. Сказал, что нарекает ее Милдрэд.

Милдрэд — старое саксонское имя. Так звали мать Эдгара. Это было фамильное имя Армстронгов.

Потом Эдгар пировал с мужчинами в зале. Потом уехал.

Когда я проснулась, его уже не было в Тауэр-Вейк.

Я работала над новым гобеленом.

Прежде я предпочитала вышивать в своем покое наверху. Однако после того как супруг почти месяц продержал меня там под замком, я велела перенести станок с натянутым полотном в солар.[53] За время заточения мне до коликов надоела моя комната; а в соларе были большие окна, застекленные прозрачным сирийским стеклом, пропускающим много света, и ткать здесь можно было до самых сумерек. К тому же, как я заметила, именно в соларе предпочитали проводить время мой муж и братья Блуа. А я не могла отказать себе в удовольствии, под предлогом работы, навязать им свое общество.

Вот и сейчас я вышивала, а они попивали вино и вели беседы, расположившись у камина. Я почти не поворачивалась к ним, хотя прислушивалась к каждому слову. Они все еще обсуждали недавние события, когда этот предатель Ральф де Брийар дал показания в пользу моего мужа.

Я с досадой рванула запутавшуюся нитку. и прикрикнула на своих девушек: неужели им невдомек, что уже смеркалось и для работы мне нужны свечи? Мне все труднее становилось сдерживать плохое настроение, и то, что я таила в себе, невольно выплескивалось на полотно.

Тона, что я выбрала для картины, были большей частью сумрачные: черные, темно бардовые, иссиня-фиолетовые. И лишь по краю шли яркие зигзаги — алые, желтые, оранжевые с всполохами золотых нитей. В центре полотна светлыми нитями я вышила вереницы скелетов, приплясывающих, извивающихся, сплетающихся в хороводе. Так я изображала ад, пляску смерти. Это была новомодная, но мрачная тема. Я начала вышивать ее еще в период заточения и она отображала то, что творилось у меня на душе.

— Почему, миледи, вы вышиваете такую страшную картину?

Ко мне обращался мой пасынок Адам. В последнее время он постоянно крутился рядом, хотя понятия не имею, чем было вызвано его расположение. Я даже заподозрила, что это сарацинское отродье попросту жалеет меня.