Сенешаль заколебался, но я взглянул на него, и он сообщил, что моей супруге удалось рассорить чуть ли не все знатные нормандские семьи в графстве. Сама же она развлекалась, играя на их противоречиях, оставаясь при этом в ладу со всеми. Ничего удивительного в этой новости не было — иного от Бэртрады и не приходилось ожидать.

Но было еще нечто, о чем я не решился бы спросить ни у кого, кроме Пенды, и что тревожило меня больше всего — не причинила ли Бэртрада в мое отсутствие какого-либо зла Гите Вейк.

— С ней все в порядке, сэр. Я помнил ваши наставления и следил, чтобы графиня не имела возможности вредить леди Гите. Но должен заметить, что ваша жена, как мне кажется, изрядно побаивается Феи Тумана.

— А как поживет сама моя подопечная?

— О, леди Гита стала весьма состоятельной госпожой, ее многие знают в графстве, и вряд ли ей потребуется в дальнейшем опека. Она сама ведет дела в манорах, а в последнее время стала самым крупным поставщиком шерсти в северном Норфолке. У нее свое сукновальное дело в Норидже, которое она вверила опытным мастерам. В Норфолке вряд ли найдешь такой дом, где не сочли бы за честь ее принять. Ее прошлое забыто, и никто уже не поминает о том, что она родила дитя, будучи не замужем.

Я сокрушенно вздохнул.

— Должно быть, ей уже исполнилось двадцать. Как опекун я обязан подыскать ей супруга.

Пенда согласно закивал.

— Разумеется, сэр, и смею заверить, это не составит труда. К такой красавице всякий готов посвататься. И без того мужчины не обделяют ее вниманием. Молодой де Клар так и вьется вокруг Тауэр Вейк. А племянник дўОбиньи недавно заявил, что намерен просить у вас ее руки, едва вы вернетесь. Да, а ведь еще и Хорса!

— Хорса?

Не так уж давно Хорса угрожал перерезать Гите горло. Неужели и после этого он еще на что-то надеется?

Пенда подтвердил: так и есть. Хорса вновь начал появляться в кремневой башне, подарил Гите лучшего из своих соколов, обучил охотиться, и этой весной их можно было нередко видеть вдвоем в фэнах. Между прочим, Хорса выдал замуж всех своих датских жен, а его матушка говорит прямо — ее сын готовится ввести в дом новую хозяйку.

— Так или иначе, — заметил Пенда, — а решать участь Гиты Вейк вам, милорд. Старые законы о датских женах потеряли силу… Их уже никто не чтит, кроме простонародья. Вы не сможете, не опорочив ее снова, удерживать леди Гиту при себе. А делить ложе вам все равно придется с миледи Бэртрадой.

Я молчал, а Пенда продолжал, не замечая моей подавленности. Сказал, что с его точки зрения, руку мой подопечной следовало бы отдать Ральфу де Брийару. И нечего смотреть на то, что этот француз гол, как перелетная птица. Он так давно осел в Тауэр Вейк, что его уже считают там своим. Этот парень оказался отменным помощником в хозяйственных делах, они с Гитой повсюду разъезжают вместе, и люди говорят, что эти двое — прекрасная пара. Да и малышку Милдрэд Ральф полюбил, и сама девочка привязалась к нему.

— А Гита спит с ним? — оборвал я речи моего сенешаля.

Пенда только теперь осознал, какую боль причиняют мне его слова. Он умолк и ссутулился.

— Если они и любовники, то об этом никому не ведомо. Но, полагаю, что это не так. Такие вещи не удается долго сохранять в тайне.

Я хотел в это верить. Но в то же время и понимал, что Пенда прав. Если я желаю Гите добра, я должен решить ее судьбу, и как можно быстрее.

Больше мы на эту тему не разговаривали.

Ничто так не лечит сердечную боль, как всевозможные дела, а у нас, что называется, на носу была Гронвудская ярмарка. Год назад мы устроили ее впервые и, подсчитав доходы и расходы, поняли, насколько это выгодно. На деньги, поступившие в казну графства, я велел расширить и привести в порядок дорогу, ведущую к Гронвуду, а значит в этом году приток торговцев будет еще большим. Теперь я занялся устройством причалов на Уисси, стал рассылать приглашения знати, сообщив, что на торгах в Гронвуде будут выставлены лошади новой породы, выведенной в моих конюшнях. С одной стороны, я распродам своих коней, а с другой — попытаюсь помирить тех, кого успела рассорить Бэртрада.

Я посетил Незерби и прочие маноры, а также пастбища и овчарни, наблюдая за тем, как идет стрижка овец. В Норфолк издавна наезжали торговцы из Фландрии, шерсть наших тонкорунных ценились у них как никакая другая, поэтому заниматься овцеводством в графстве было куда прибыльнее, чем выращивать хлеб или овощи.

Я намеревался продать шерсти в этом году не меньше, чем на триста-четыреста фунтов, поэтому не только наблюдал, как идет работа, а и сам порой брал в руки ножницы и, раздевшись по пояс, брался за дело наравне с арендаторами и крестьянами. Простой труд позволял отвлечься от печальных мыслей, не дававших мне покоя.

За неделю до открытия ярмарки в Гронвуд прибыла моя супруга, и сразу стало ясно, что она решительно стремится к примирению со мной — несмотря на то, что я не спешил послать за ней в аббатство. Не застав никого в замке, Бэртрада тотчас отправилась разыскивать меня среди пастбищ и овчарен. Я должен был предвидеть этот ее шаг, но теперь уже ничего не мог поделать — ее появление оказалось для меня неожиданностью.

Бэртрада же сияла в своем наряде из переливающегося бархата цвета старого вина, ее прозрачная черная вуаль искрилась золотыми узорами, а высокая шапочка с плоским верхом выглядела, как корона. Приблизившись, она опустилась в столь стремительном реверансе, что клочки шерсти, усеивавшие землю, разлетелись во все стороны, как снежные хлопья в метель.

Я с сожалением отпустил овцу, которую присмотрел для стрижки, и не спеша вытер пот со лба тыльной стороной кисти. Мои ладони были в жире, которым пропитана шерсть, и не могло быть и речи о том, чтобы я заключил супругу в объятия.

Со всех сторон на нас глядело множество глаз, даже стригали побросали работу.

— Слава Иисусу Христу, миледи. Прошу прощения, что вы застали меня в неподобающем виде.

Она старалась выглядеть почтительной и довольной. Но когда улыбнулась, я заметил тонкий шрам, пересекающий ее верхнюю губу. Он был уже почти незаметен — лицо моей супруги гораздо больше портило выражение брезгливости и пренебрежения к занятию простолюдинов, которому я предавался.

— Дивные дела, милорд! Я застаю вас, зятя короля и повелителя целого графства, за столь грубым делом. Да еще в такую жару. Пыль, грязь и смрад. Фи! Не кажется ли вам, что при этом страдает и мое достоинство?

Бэртрада оставалась Бэртрадой. Ее показное смирение не стоило ни гроша, а любезность была напускной. В первую очередь ее интересовали подарки, привезенные мною из Леванта, а также подробности церемонии присяги, состоявшейся в Ле Мане. Между делом она сообщила, что, радея о порядке в замке, выписала из Франции нового смотрителя-кастеляна, с которым я уже, вероятно, познакомился.

Я кивнул. Мне, разумеется, представили этого черноволосого француза, но я еще не имел возможности составить о нем мнение. Не дождавшись похвалы за свое усердие, Бэртрада выразила неудовольствие и принялась прощаться.

— Если вам, милорд граф, неугодно проследовать со мной, возвращайтесь к своим вонючим овцам. Ненавижу запах овчарни и боюсь, что после этой поездки шлейф моего платья придется мыть с наикрепчайшим щелоком.

Я не стал ее удерживать.

Но вечером, сидя у открытого окна в соларе, мы вполне спокойно беседовали, обсуждая предстоящий в связи с ярмаркой прием гостей в Гронвуд Кастле. Я перечислял имена приглашенных, Бэртрада рекомендовала, кого и где следует разместить, но порой я замечал, как хищно подрагивает розоватая полоска шрама у нее над губой — словно она пытается скрыть усмешку. Наверняка она не сомневалась, что в результате ее интриг среди созванной мною знати вспыхнут ссоры, и уж тогда-то она позабавится. Но я помнил и о том, что сейчас Бэртрада стремится к примирению, а значит готова идти мне навстречу. А мне было необходимо, чтобы она взяла все заботы о гостях на себя.

Чтобы подкрепить свою просьбу, я преподнес ей привезенные с Востока подарки: маленькую забавную обезьянку, редкостные сласти, благовонные притирания, тонкие, как дым, вуали.