– Честное слово, Флора, – говорит Говард, – все это слишком уже высоко для Генри. Генри не способен на подобного рода сделку со вселенной. Он не способен испытывать такого рода боль и в такой степени.

– Да, не то, что ты, – говорит Флора. – Беда в том, что ты не можешь относиться к нему серьезно. Он на периферии твой жизни, вот ты и видишь в нем шута, машину, специализированную на несчастных случаях. Не думаю, чтобы ты хоть когда-нибудь видел Генри по-настоящему.

– Я знаком с ним очень давно, – говорит Говард.

– Да, – говорит Флора, – он стал частью обстановки твоей жизни. Так что ты можешь использовать его и забывать о нем. Отсюда и твоя история про футбольный мяч. История о том, что принимать Генри всерьез совершенно не требуется.

– Ты принимаешь его слишком уж всерьез, – говорит Говард.

– Нет, – говорит Флора. – Я просто воздаю ему должное. Видишь ли, чтобы увидеть Генри ясно, ты должен чувствовать любовь. А ты никогда любви не чувствовал.

– Ты ошибаешься, – говорит Говард, – но в любом случае, совершая самоубийство, люди выдвигают обвинение. И обвинение это совершенно очевидно. Однако нет никаких признаков, что Генри кого-то обвинил.

– Ну, я не сомневаюсь, что Генри попытался бы даже самоубийство совершить так, чтобы никому не причинить хлопот, – говорит Флора, – но ведь я сказала «минимальная попытка самоубийства». Жест, говорящий «поглядите на меня, подумайте обо мне». Беда в том, что мы – занятые люди, ни у кого из нас нет времени.

– Так чем мы заняты теперь? – спрашивает Говард.

– Но в любом случае радикальный жест против своей личности, пусть не абсолютный. Когда человек, публикующийся, как Генри, выбирает свою левую руку, можно не сомневаться, что он надеется, что будет продолжать писать правой.

Говард смеется и говорит:

– Флора, ты великолепна.

– И Генри остается в живых, – говорит Флора, – а мы, не испытывая никакой вины, остаемся истолковывать этот жест и его смысл. И вмешиваться в его жизнь из самых лучших побуждений. Что, я уверена, мы и будем делать. – А ты уверена, что Генри правша? – спрашивает Говард.

– Так ты же его друг, так он правша или левша? – спрашивает Флора.

– Я не знаю, – говорит Говард.

– Ну, так он правша, – говорит Флора. – Я спросила. Своеобразная любовь.

Говард говорит:

– Ну, хорошо, мы должны посмотреть на Генри. Но в чем, по-твоему, заключался смысл?

– Ну, отчасти мы это уже затрагивали, – говорит Флора. – Генри оказался в плену саморазрушительного цикла. Он не верит в собственное существование. Его агрессивность обращена вовнутрь, обращена против него самого. Он презирает себя и ощущает себя презираемым. Он не находит живых ценностей, живых чувств и впадает во внезапное отчаяние. Я ведь права? Это ведь портрет Генри?

Говард садится в свое кресло.

– Да, – говорит он, – права постольку-поскольку. Но я думаю, что мы можем пойти дальше.

– Н-да? – говорит Флора, улыбаясь.

– Ты видишь только чисто психологическую проблему, – говорит Говард. – Неизбежно, в силу своей профессии. Конечно, я вижу и еще что-то.

– Я всегда говорила, что наиболее интересно в чьем-то несчастье то, как оно присваивается окружающими. Полагаю, у тебя имеется политическая версия.

– Ну, – говорит Говард, – социокультурная.

– То есть, чтобы по-настоящему понять Генри, – говорит Флора, – нам, естественно, потребуется чуточка Маркса, чуточка Фрейда и чуточка социальной истории.

– Как ты права, – говорит Говард.

– Бедненький Генри, – говорит Флора, – оказаться в такой паутине озабоченности. Я знала, едва мы углубились в это, что ты захочешь присвоить его себе.

– Вопрос не в этом, – говорит Говард. – Генри требуется внимание. И я думаю, у меня есть право утверждать, что я Генри понимаю. В конце-то концов мы росли в одной социальной среде, в одной классовой обстановке, в одной части страны. Его отец был железнодорожным служащим, мой работал в пекарне, но различие в окружении было минимальным. А потом мы поступили в университет почти в одно время, вместе получили первую работу и оженились в пределах одного года. Так что я видел все выборы, которые он делал, пути, которые он выбирал.

– Ты наблюдал, – говорит Флора, – как ему не удалось достичь твоей интеллектуальности.

– Я видел, как он фальсифицировал себя, – говорит Говард. – Этот брак не был разумным. Майра выше него в социальном смысле, и ей свойственны все буржуазные честолюбивые стремления; и было это в пятидесятых, когда все хотели, как лучше. Не успел он оглянуться, как увяз в недвижимости и движимости. Он перестал мыслить, он втянулся в этот собственнический псевдобуржуазный сельский образ жизни, он утратил свое социальное сознание. Он стал угнетенным и угнетателем. Как говорит Маркс, чем больше у тебя есть, тем меньше ты сам. Генри имеет, и он измельчал. А так как он ответственный человек, то ощущает себя виноватым. Он знает, что оказался в вакууме, не имеющем никакой ценности, но просто не может вырваться. Разве не это он утверждает своим поступком?

– А, – говорит Флора, – значит, это не был просто несчастный случай?

– Нет, – говорит Генри. – Тут не было ничего случайного. Это назревало долгие годы.

Флора смеется.

– Тебя легко убедить, – говорит она.

– О, – говорит Говард, – но не твоим способом. Ужасно то, что мне следовало бы знать вчера. Мне следовало быть там. Это было так предсказуемо.

– Мы прекрасно обошлись без тебя, – говорит Флора.

– Нет, – говорит Говард. – Меня мучит совесть из-за Генри.

– И напрасно, – говорит Флора. – Генри получил всю необходимую помощь. А у тебя были свои дела.

– В них не было ничего важного, – говорит Говард. – Их вполне можно было отложить до более удобного времени.

Флора откидывает голову и снова смеется. Она говорит:

– Мой дорогой Говард, ты жуткий плут. Минуту назад это был всего лишь несчастный случай, бедный Генри, и все будут того же мнения. Теперь у тебя есть теория. И,; разумеется, ты обнаружил, что Генри должен был находиться в том, к счастью, несчастном положении, когда ты мог бы на него повлиять. Ничего, он же не умер. И тебе остается такая возможность. Я уверена, ты сделаешь для Генри очень много. Направишь его на путь целительного современного секса. Сделаешь, что Майра повиснет на блоках с потолка.

– Ну, – говорит Говард, – у меня есть основание полагать, что моя интерпретация значима.

– Ах так? – спрашивает Флора. – И как именно?

– Он выбрал мое окно, – говорит Говард, – а не твое.

– Замечаю, – говорит Флора, – явно предпочтение Маркса и Рейха Фрейду.

– Едва ли это могло быть случайным, – говорит Говард.

– Нет, он правда тебе нужен, – говорит Флора.

– Хочешь верь, хочешь нет, но я испытываю странную привязанность к Генри, – говорит Говард.

– Знаю-знаю, – говорит Флора. – Называется она дружбой и подразумевает, что ты вправе его презирать.

– Нет, – говорит Говард, – мне следовало бы почувствовать, что вчера вечером что-то пойдет не так. У меня ощущение, что я его предал.

– У тебя изящная совесть, когда тебе это требуется, – говорит Флора. – На самом же деле, разумеется, когда люди столь горячо сожалеют о том, чего не сделали, они обычно выражают неудовлетворение тем, что сделали. Ты только что пожалел о том, как ты провел свой вечер. Мне жаль, что она тебя разочаровала. Кем бы она ни была. А кто она? И тут в дверь Говарда стучат.

– Войдите, – кричит он.

Дверь отрывается, и в проеме неуверенно останавливается фигура, не зная, то ли войти, то ли уйти. Это Фелисити Фий, очень темноглазая и растрепанная.

– Могу я поговорить с вами, Говард, – говорит она. – Я ловлю вас уж не знаю сколько времени.

– Послушайте, я ухожу, – говорит Флора, забирая со стола свой зонтик и сумочку и натягивая пальто на плечи. – Мы уже закончили наш разговор.

– Нет, осталось еще кое-что, – говорит Говард. – Вы не подождете минуту-другую за дверью, Фелисити? Я недолго.