– Ну, – говорит толстая, – если они попытаются, мы будем стоять за вас.

– Очень любезно с вашей стороны, – говорит Говард. – А вы выяснили, кто такой Гегель?

– О да, – говорит безбюстгальтерная, – хотите послушать про него?

– Я думаю, нам лучше не отвлекаться и прослушать эссе, – говорит Говард.

– Ладно, – говорит толстая, – но говорят, что вы очень скверно обходитесь со студентами, которые читают вам эссе.

– Видимо, вы наслышались обо мне всякого, – говорит Говард, – и почти все едва ли верно. Читайте и увидите.

Девушка вытаскивает эссе, зажатое между ее книгами, и говорит:

– Ну, вы задали мне написать о социальной структуре империализма.

Она нагибает голову и начинает читать; Говард, серьезный преподаватель, сидит в своем кресле, пока она читает, иногда перебивая ее замечаниями и пояснениями.

– Было так уж скверно? – спрашивает он потом, когда обсуждение закончено.

– Вовсе нет, – говорит толстая девушка.

– Ну, – говорит Говард, – эссе достаточно разумное.

– Чего вы и хотели, – говорит девушка.

– Надеюсь, чего вы тоже хотели, – говорит Говард. Он продолжает преподавать все утро; в перерыв он находит нужным пойти поискать Питера Маддена, и они сидят в углу кафетерия; они едят салат из одного блюда под гул голосов и обсуждают. Обсуждение затягивается, и уже почти два, когда Говард возвращается в кабинет. Когда он отпирает дверь, начинает звонить телефон на его столе. Он снимает свое пальто; садится в свое кресло и берет трубку.

– Это Миннегага Хо, – говорит голос. – Профессор Марвин желает вас.

– Привет, Минни, – говорит Говард. – Профессор Марвин желает меня зачем?

– Он хочет, чтобы вы зашли к нему сейчас же в его кабинет, – говорит мисс Хо.

– Минуточку, – говорит Говард, – я должен проверить, нет ли у меня занятий.

– Это не терпит отлагательств, – говорит мисс Хо. – И у вас нет занятий. Профессор Марвин уже проверил.

– О? – говорит Говард. – Очень хорошо. Я сейчас приду.

Говард встает из-за стола, запирает свою дверь и идет по коридору к деканату. Секретарши, вернувшиеся после перерыва, во время которого ходили с авоськами за покупками, сидят за своими столами. Кабинет профессора Марвина – святая святых – за приемной, и вход туда охраняется мисс Хо.

– Привет, Минни, – говорит Говард. – Зачем я ему понадобился?

Мисс Хо не отводит взгляда от письма, которое печатает на своей машинке; она говорит:

– Я не знаю. Он сам вам скажет.

И тут дверь марвинского кабинета распахивается; в проеме стоит сам Марвин, очень маленький и привычный; рядок ручек задорно торчит из нагрудного кармана его поношенного костюма. Дух эпохи соблазнил его носить волосы ниже ушей, и это придает ему внушительно-серьезный вид.

– А, Говард, – говорит он, – входите.

Кабинет Марвина более просторен, чем у большинства коллег, так как он человек со многими обязанностями; в кабинете имеется толстый ковер, он обставлен книжными шкафами красного дерева, и маленьким ксероксом, и собственной точилкой для карандашей, и очень большим письменным столом – настолько большим, что на него вполне можно водрузить гроб, – на котором располагаются диктофон и три телефонных аппарата. Небольшие арабские восточные штрихи дополняют обстановку; керамические плитки с арабскими письменами в рамках на стенах, и виды Стамбула, Трапезунда и Шираза, и фотография Марвина, снятая, когда он был моложе, – в арабском головном уборе, верхом на верблюде, очень высоко над землей.

– Прошу, садитесь, Говард, – говорит Марвин, заходя за свой стол спиной к свету. – Вы знаете, я терпеть не могу отрывать моих коллег от их более важных дел. Но передо мной стоит проблема, и я подумал, что нам надо поговорить.

– О Кармоди? – спрашивает Говард, не садясь.

– Да, – говорит Марвин, садясь, – об этом маленьком яблочке раздора.

– В таком случае надо, – говорит Говард. – Насколько я понимаю, вы проконсультировались с моими коллегами о его эссе вопреки моим возражениям. Я официально протестую.

– Я был вынужден, Говард, – говорит Марвин. – Существует утвержденная процедура. Насколько понимаю я, вы протестовали и неофициально, поговорив с ним и на эту тему.

– Я счел это необходимым, да, – говорит Говард.

– Разумеется, этим, возможно, объясняется, что мой небольшой эксперимент оказался несколько неудачным, – говорит Марвин.

– Я ж вас предупреждал, что так и будет, – говорит Говард.

– Ну, возможно, вам будет интересно узнать, что произошло, – говорит Марвин, – если вы еще не знаете. С эссе ознакомились шестеро экзаменаторов. Три с небольшими вариациями, оценили его на проходном уровне, но в основном «С» с плюсом или «В» с минусом. Короче говоря, примерно, как и я. Двое поставили ему «F», как вы. А один отказался дать оценку, сославшись на то, что вы сказали ему, что это будет вмешательством в преподавание коллеги.

– Мне это кажется очень поучительным результатом, – говорит Говард. – Как я вам говорил, оценивание – это не безобидная процедура. Она идеологически обусловлена.

– Никогда еще за всю мою экзаменационную практику я не сталкивался с такими расхождениями, – говорит Марвин, – а потому, я думаю, объяснение может быть менее принципиальным. Но я не намерен нырять в эти мутные воды.

– Мне очень жаль, – говорит Говард, – но боюсь, я чувствую, что мой довод доказан: объективных оценок не существует.

– Возможно, это нелегко, – говорит Марвин, – но с моей точки зрения, задача университета – стремиться обеспечивать объективность. А если мы не способны обеспечить необходимую степень беспристрастности, то пусть черт меня поберет, если я знаю, чем можно оправдать наше существование.

– Это потому, что вы живете среди либеральных фантазий, – говорит Говард. – Так что же мы теперь намерены предпринять относительно Кармоди?

– Ну, я провел довольно тяжелые два дня, обдумывая ситуацию, – говорит Марвин. – А сегодня утром я пригласил Кармоди и его куратора и сказал им, что не вижу способа поправить его положение. Кроме того, я информировал их, что вы обратились ко мне с жалобой на него.

– Короче говоря, – говорит Говард, – вы сказали ему, что он выдвинул клеветническое и ни на чем не основанное обвинение.

– Ну, сказать это я вряд ли мог, – говорит Марвин. – В конце-то концов вы поставили меня в известность, что беспристрастных оценок не существует. Я обязан был спросить его, хочет ли он продолжать дело дальше. Он тогда впал в истерическое состояние, ответил, что да – хочет, а

тем начал, боюсь, крайне неприятным образом, выдвигать новые обвинения.

Говард уставляется на Марвина; он говорит:

– Какие обвинения?

– Боюсь, носящие характер сплетен, – говорит Марвин, – и при нормальных обстоятельствах я бы не стал и слушать. Но считать эти обстоятельства совершенно нормальными я не могу ввиду особого вызова принципам, по которым мы ставим оценки и с какой целью их ставим. Короче, его утверждения сводятся к занижению оценок, когда речь идет о нем, и их завышении, когда речь идет о других.

– Так-так, – говорит Говард, – каких других?

– В качестве примера он привел мисс Фий, которая, как я вижу по ведомости, получает на вашем семинаре хорошие оценки, – говорит Марвин.

– Она хорошая студентка, – говорит Говард. – А почему я должен завышать ее оценки?

– Ну, вопрос в какой-то степени абстрактный и политический, – говорит Марвин, – но, боюсь, он был также конкретным и, так сказать, физическим.

– Я не совсем понимаю, – говорит Говард.

– Кармоди выразил это грубо, но лаконично. Он сказал, что преуспевал бы на вашем семинаре, будь у него голова свернута налево и будь у него… э… женские гениталии.

– И что, по-вашему, он имел в виду? – спрашивает Говард.

– Он сказал, что у вас с ней физическая связь, – говорит Марвин. – В одном я с вами согласен. Он довольно-таки мерзкий тип.

– Но это вас вряд ли касается, верно? – говорит Говард. – Даже будь это правдой.