Но не все добровольцы-разоблачители обращались к представителям партии. Некоторые искали иных путей. Один из них, — некто М. Е. Бакай, — со своими рассказами адресовался в редакцию исторического журнала «Былое», который тогда выходил в Петербурге, и завязал сношения с одним из редакторов последнего, с В. Л. Бурцевым. Прошлое этого гостя было далеко не безупречным. За несколько лет перед тем он входил в состав революционной организации в Екатеринославе; будучи арестован, выдал всех, кого знал, и сделался секретным сотрудником полиции; вскоре его разоблачили, — и тогда он открыто поступил на службу в политическую полицию; начальство было довольно его работой, он несколько раз получал награды и повышения и к моменту своего первого визита в редакцию «Былого» занимал место чиновника особых поручений при Охранном Отделении в Варшаве. Бурцеву он с самого начала заявил, что никаких материальных выгод для себя он не ищет: он на хорошем счету у начальства и в материальном отношении вполне обеспечен. Но то, что он видел за время своей полицейской службы, внушило ему такую ненависть к правительству, что теперь он стремится только к одному: иметь возможность помогать революционерам.
Бурцев не сразу поверил в искренность обращения этого Савла. Все рассказы последнего он подвергал тщательной проверке. Но во всех случаях, когда такая проверка была возможна, результаты ее были самыми благоприятными для Бакая: все сообщаемые последним факты находили полное подтверждение. Ряд его сообщений имел большое политическое значение.
Он достал секретный доклад, который официально устанавливал факт организации полицией антиеврейского погрома в Седлеце.
Он разоблачил историю пыток и бессудных расстрелов, которые применялись в Варшавском Охранном Отделении. Он сообщил обширный список полицейских агентов, которые входили в состав польских революционных организаций. Все эти сообщения были вполне точны. Все свидетельствовало, что Бакай вполне искренне рвал со своим прошлым — и дальнейшее показало, что так оно и было в действительности: по совету Бурцева, он вышел в отставку и приступил к составлению воспоминаний-разоблачений; выданный Азефом, он вскоре был арестован и выслан в Сибирь, бежал оттуда заграницу, где вновь давал Бурцеву материалы для разоблачения полицейских тайн; позднее он окончил высшее учебное заведение и в настоящее время работает инженером во французском Конго.
В таких условиях с доверием приходилось отнестись и к тому основному, что имелось в рассказах Бакая: к его сообщению о таинственном полицейском агенте, который стоит в самом центре партии социалистов-революционеров. Сам Бакай этого агента никогда не видел и настоящей фамилии его не знал (он знал только его полицейский псевдоним: «Раскин»), но ему был известен целый ряд деталей об его деятельности, и он теперь все их сообщил Бурцеву.
Бурцев был старым революционером, близко стоял к партии социалистов-революционеров и лично знал всех главных руководителей этой партии. Если сообщение Бакая было верно, — а все говорило за то, что оно верно, — то агентом-провокатором должен был быть кто-нибудь из их среды. Но сколько не перебирал их всех Бурцев, он ни на ком не мог остановить свои подозрения: все они так давно были в рядах революционеров, имели такие большие заслуги перед движением, что самая мысль о возможности заподозреть кого-либо из них казалась почти оскорбительной. В течении нескольких месяцев Бурцев бился, как в порочном кругу: с одной стороны, казалось несомненным, что среди данной небольшой группы людей предателя быть не может, — а с другой, он знал, что такой предатель среди них все же имеется.
Как это часто бывает, подозрения Бурцева по правильному адресу направил случай: во время одной из своих прогулок по людным улицам Петербурга он увидел Азефа, который, не скрываясь, ехал по улице на открытом извозчике. Это было поздней осенью 1906 года. Аресты в это время шли полным ходом, и всем мало-мальски крупным представителям революционных партий приходилось тщательно скрываться от полиции. И вот в это то время Азеф, — роль которого в Боевой Организации Бурцеву была известна, — считает возможным не считаться с самыми элементарными требованиями конспирации.
Это сразу же навлекло на себя подозрения Бурцева, который в это время уже искал таинственного предателя. Но в начале он не заподозрил самого Азефа: как и другие, он в начале не мог допустить мысли о том, что всей террористической работой партии руководит агент полиции, — и думал, что предателем является кто-то из людей, близких Азефу, который пользуется последним, как ширмой, — и для этой цели отводит от Азефа удары полиции. Под влиянием этой догадки Бурцев стал перебирать в уме все, что ему было известно об Азефе и его ближайших друзьях: кто из них может быть тем таинственным «Раскиным», про которого ему рассказывал Бакай? «И как-то неожиданно для самого себя, — рассказывает Бурцев в своих воспоминаниях, — я задал себе вопрос: да не он ли сам этот Раскин?» Мысль эта казалась чудовищной, но отделаться от нее Бурцев уже не смог: «она, как навязчивая идея, всюду преследовала меня.» Почти невольно он начал под соответствующим углом пересматривать все, что ему было известно об Азефе и о Боевой Организации, — и «нередко я должен был признаваться самому себе, что чем больше я отмахивался от обвинения Азефа, тем оно делалось для меня все более и более вероятным».
Так появился человек, который первым в революционном лагере поверил в предательство Азефа — и начал борьбу в целях разоблачения последнего. Для Азефа это было началом конца.
О подозрениях Бурцева Азеф узнал довольно скоро и при помощи Герасимова старался лишить его источников информации о секретах полицейского мира. Но в то же время он использовал эти подозрения и для другой цели: можно считать бесспорным, что именно с этого времени, — вскоре после провала Отряда Никитенко, — Азеф перестает быть полностью откровенным с Герасимовым и начинает многое скрывать от него, — даже из того, что непосредственно относится к боевой деятельности партии. На вопросы Герасимова он все чаще и чаще отговаривается незнанием, — и решительно отказывается наводить справки, ссылаясь на то, что под влиянием кампании Бурцева многие стали относиться к нему с подозрением и его расспросы неизбежно поведут к ПОЛНОМУ провалу.
Для Герасимова этот последний довод был вполне убедителен. История с кампанией против Столыпина и дело с «заговором на царя» с такой убедительностью показали, какие особо важные услуги полицейскому розыску может приносить Азеф, что значение последнего в глазах Герасимова поднялось на огромную высоту. Задача «бережения Азефа» стала в его глазах одной из главнейших задач охранной политики, и он ни в коем случае не был склонен толкать Азефа на рискованные шаги, а скорее был даже готов давать ему советы не размениваться на мелочи и беречь себя для особо важных дел, — для предупреждения террористических актов центрального значения.
Тем более, что возможность возникновения таких «особо важных дел» с каждым днем становилась все более и более вероятной.
Основное свое внимание в области партийной работы после возвращения в Россию в феврале 1907 г. Азеф сосредоточил на общеорганизационных делах: руководил издательской деятельностью, налаживал склады литературы, ставил транспорт ее в провинцию.
В конце концов, ни на какую другую работу он и не был способен: не литератор, не оратор, без интереса к теоретическим вопросам, он не годился и для роли организатора, имеющего дело с живыми людьми, так как за последние годы в нем развились диктаторские замашки, которые отталкивали от него всех мало-мальски самостоятельных людей и с которыми мирились, как с неизбежными недостатками, только те, кто давно и хорошо его знал и высоко ценил за прошлое. Не малую роль в выборе работы играли для Азефа и соображения совершенно иного порядка: расходы на издательскую деятельность, которую Азеф брал под свой контроль, были наиболее крупной статьей партийного бюджета, после расходов на боевую деятельность, — а Азеф всегда любил иметь дела с крупными суммами партийных денег.
