Признаки надвигающегося немецкого нападения Сталин упорно игнорировал. При этом он получал предостережения из разных источников, но каждый раз не придавал им серьезного значения. Не то чтобы он серьезно рассчитывал на германо-советский пакт о ненападении, подписанный в 1939 году. Как и для Гитлера, договор этот был для него всего лишь клочком бумаги, годным, чтобы выиграть время, не больше и не меньше. Но хозяин Кремля всегда подозревал заговоры и провокации. Он видел в этом вероломную тактику капиталистических сил, которые из личных интересов хотят втянуть его в войну против Гитлера, и считал маловероятным, что Гитлер пойдет на риск воины на два фронта, пока за спиной Германии стоит Англия. Но фюрер действовал как авантюрист, а Сталин — как осторожный политик. Его биограф Дмитрий Волкогонов, вероятно, самый большой знаток соответствующих документов, объясняет: «Сталин думал, что нападение произойдет гораздо позже. Но еще за двадцать дней до начала войны он сказал в кругу своих советников: «Судя по сообщениям, нам не удастся избежать войны». Но он рассчитывал только на май 1943 года. «Диктатор правил как бог на земле и просто утверждал: „Сейчас войны не будет“» — так писал этот историк.
Верховные военные чины Советского Союза не разделяли точку зрения Сталина и взяли инициативу в свои руки. В середине мая 1941 года начальник Генштаба Георгий Жуков[65]и народный комиссар обороны Семен Тимошенко[66]предложили план, исходящий из того, чтобы «ни в коем случае не давать инициативу действий германскому командованию, упредить противника в развертывании и атаковать германскую армию в тот момент, когда она будет находиться в стадии развертывания». Этот план возник очень быстро, учитывая большие подвижки немецких войск, но, несмотря на это, в негодовании был отвергнут Сталиным. Он даже пригрозил обоим генералам: «Если вы будете на границе дразнить немцев, двигать войска без разрешения, тогда головы полетят!» Скрепя сердце, хозяин Кремля издал несколько приказов. Несколько дополнительных дивизий Красной армии были переброшены к западной границе, но решительных мер по подготовке к обороне от немецкого нападения не последовало. Сталин в своей речи перед выпускниками советских военных академий, дошедшей до нас лишь частично, не допускал и тени сомнения, что война с Германией неизбежна и что он хочет опередить нападение немцев: «А теперь надо перейти от обороны к наступлению. Создавая систему обороны нашей страны, мы обязаны действовать наступательным образом». Но он ошибся в сроках и не заявил о конкретных планах нападения. В те дни 1941 года все осталось на уровне требований военной и моральной готовности контрудара, который последует после нападения Германии.
Предположение, что Сталин планировал в ближайшее время нанести удар по Германии, не основывается ни на одном внушающем доверие документе. Исторический груз ответственности за германское нападение на СССР не может быть уменьшен с помощью умозаключений о возможных долгосрочных военных планах советского диктатора. Сам Гитлер, несмотря ни на что, не рассчитывал на нападение: для его планов подобного рода сценарий не играл абсолютно никакой роли. В Mein Kampf завоевание России называлось миссией немецкого народа. Незадолго до захвата власти в феврале 1933 года он перед ведущими военачальниками озвучил конечную цель своей политики: завоевание и «беспощадная германизация» восточного пространства. Это — наряду с «истреблением еврейства» — была одна из его главных жизненных целей, достижению которой он подчинил все. Сразу по окончании Французской кампании были подготовлены первые конкретные планы по нападению на Россию. «Решение было таково: в ходе противостояния должно быть покончено с Россией», — записал в свой дневник начальник Генштаба Гальдер 31 июля 1940 года после совещания с фюрером, — «Начало похода: май 1941-го. Пять месяцев. Цель: уничтожение живой силы противника». 5 декабря 1940 года Гальдер вместе с главнокомандующим армией Вальтером Браухичем предложили диктатору проект плана. Две недели спустя он был утвержден как окончательный план нападения. В хронологию приказов фюрера он внесен под названием «Директива № 21». Тексту на одиннадцати страницах под заголовком «План Барбаросса» суждено было стать документом, имевшим самые фатальные последствия во Второй мировой войне.
В документе были даны принципиальные директивы, касающиеся этой военной кампании. «Конечная цель операции — создание заграждений от азиатской России по общей линии Волга — Архангельск», удаленных от немецкой границы более чем на 2000 километров. В течение максимум четырех месяцев, по расчетам Гитлера, цель должна быть достигнута. Его министр пропаганды Геббельс давал русским только восемь недель. Впрочем, таких оценок придерживались не только нацистские руководители. «Тогда весь мир рассчитывал на поражение Советов, — объясняет британский историк Ричард Овери, опубликовавший множество исследований по Второй мировой войне. — Президент Рузвельт давал русским максимум пару недель. В Великобритании вера в способности Красной армии тоже была весьма ограниченной. Потому что если вермахт победил французскую армию за шесть недель — что же тогда могли противопоставить им русские?»
То, что Красная армия действительно не готовилась к войне, стало весьма очевидно в первые дни войны. Вермахт смог почти молниеносно преодолеть советские пограничные укрепления. Советская авиация по большей части была уничтожена еще на земле. Немецкие танковые соединения в течение короткого отрезка времени обрушились на всем протяжении фронта на войска Красной армии. Пехотные дивизии едва могли справиться с быстрым прорывом танковых колонн. Темп, заданный немцами, казался невероятным. Группа армий «Север» в течение трех недель достигла литовского города Вильно (Вильнюс).
Гренадеры. Сталинград, осень 1942 г.
Финские солдаты перед атакой русских позиций
Немецкий патруль. Фронт на побережье Северного океана
Командование на связи с передовой, июль 1941 г.
Третьей танковой дивизии группы армий «Центр» понадобилось для преодоления 400 километров от Бреста до Бобруйска целых шесть дней[67]. Танки тогда были гордостью вермахта, который считался самой современной армией своего времени. «У нас было чувство, как будто мы гвардейская кавалерия современного образца», — вспоминает Манфред Гусовиус, ставший в 21 год командиром танка. «Нам практически вбивали в голову: „Вы лучшие солдаты мира!“ И после многочисленных успехов мы в это тоже поверили, — соглашался с ним его коллега Ханс Эрдманн Шюнбек, изъявивший желание служить в танковых войсках еще со школьной парты: — Мы принялись за дело, находясь в полном воодушевлении, и хотели победить. Мы знали, что у нас хорошее образование. Может быть, это прозвучит странно, но у нас была своего рода спортивная установка — кто стреляет первым, тот побеждает. Это было как на охоте на фазанов — нужно просто быть быстрее». Столь успешные быстрые прорывы танков во время войны в Польше и во Франции должны были быть усовершенствованы на российских просторах. Быстрые и рассчитанные на большое пространство наступления сильных танковых клиньев в тылу должны были вскоре достигнуть военных и политических центров противника и уничтожить их, чтобы сделать его недееспособным. Это почти в совершенстве удалось сделать за первые дни войны. Впрочем, современнейшая военная техника не была в этой кампании главным козырем. Даже самый боеспособный немецкий тип танка, Panzer IV, обнаруживал явные конструктивные недостатки и, собственно, больше не соответствовал последним требованиям. Волшебным словом было, скорее, «коммуникация». В то время как русский противник имел возможность общаться только посредством флажных и световых сигналов, немецкие танки были оснащены рациями. «Мы могли себе позволить общаться друг с другом с помощью ларингофона, — подтверждает Ханс Эрдманн Шюнбек. — Это было огромное преимущество для немецких бронетанковых войск, поскольку мы резко могли быть направлены по другим направлениям. Когда мы сломили сопротивление, мы смогли, совершенно не опасаясь за безопасность левого и правого фланга, продвинуться в глубь страны».
