— Я нарисовал собаку! — объявил Коннор, показывая свой шедевр.

— Изумительная собака.

— Еще бумаги!

Изабел улыбнулась и вытащила чистую тетрадь из стопки бумаг на столе. Коннор, как она быстро обнаружила, не верил в сохранение природных ресурсов. Какая все-таки лапочка!

Раньше Изабел никогда не задумывалась о необходимости иметь детей. Выпускать их в неизведанное будущее. Как же небрежно она относилась ко многому, что так важно в жизни!

Она сморгнула слезы.

Трейси появилась как раз в тот момент, когда Коннор заскучал. Она подняла сына, подула в затылок и устроилась за столом, посадив его на колени, пока Изабел заваривала чай.

— Доктор Андреа абсолютно неотразим. Настоящий мачо. Я так и не могу решить, противно это или нет — лежать на кресле перед таким красавцем. Он спрашивал о тебе.

— Он серийный обольститель.

— Верно. Рен звонил?

Изабел уставилась в холодный очаг и покачала головой.

— Простите.

Примесь гнева окрасила океан боли.

— Меня чересчур много. Я для него — непосильный груз. Слишком много всего. Что ж, ничего не поделать. Одного я желаю, хоть бы он совсем не вернулся!

Трейси сочувственно наморщила лоб.

— А я так не думаю. Он просто осел.

— Лошадь! — завопил Коннор, поднимая очередной рисунок. Пока Трейси восхищалась лошадью, Изабел пыталась заставить себя дышать ровнее, но развернувшаяся спираль гнева зажгла пламя, пожравшее весь кислород.

Трейси собрала вещи Коннора и обняла на прощание Изабел.

— Тем хуже для него. Раз в жизни ему повезло, а он этого не понял. Таких женщин, как вы, — одна на миллион. И не позволяйте ему видеть ваши слезы!

А вот на это нет ни малейшего шанса. Вряд ли ей представится случай плакать перед ним…

Оставшись одна, она схватила жакет и вышла в сад, пытаясь успокоиться, но неожиданно поняла, что с гневом легче жить, чем с болью. Ее бросили дважды всего за четыре месяца, и до чего же тошнит от всего этого! И пусть избавление от Майкла только пошло на пользу и оказалось благословением Божьим, но Рен — трус совсем иного рода. Господь поманил их обоих редкостным даром, но только у одного хватило мужества принять его. И что, если ее слишком много и она не всякому по силам? А он? Ладно же, когда они увидятся, она все ему выскажет.

Изабел одернула себя. Ничего она не выскажет. Однажды она бросила ему вызов, но больше этого делать не собирается. Если он не придет к ней сам, значит, не нужен вообще.

Ветер сменился с западного на северный. К тому времени как Изабел добралась домой, она чувствовала себя такой жалкой, замерзшей и несчастной, что поспешила развести огонь. Когда дрова разгорелись, она вернулась на кухню, чтобы вскипятить никому не нужный чай, а тем временем стала собирать бумаги, разбросанные Коннором по столу. Как Изабел заметила, малыш старался рисовать не более одного предмета на листе, а как только бумага закончилась, воспользовался оборотной стороной писем, которые она так и не прочла.

Изабел заварила чай и отнесла чашку вместе с письмами в гостиную. Она всегда вовремя просматривала корреспонденцию и старалась отвечать своим последователям, но эту стопку хотелось бросить в камин. Какой смысл с этим возиться?

Она вспомнила реакцию Рена, когда пожаловалась ему на немногочисленность оставшихся верными ей почитателей.

«Спасение душ основано не на количестве, а на качестве, не находишь?»

Она видела в них еще один символ своего падения. Он же — нечто совершенно иное.

Изабел откинулась на спинку дивана и закрыла глаза. Письма словно живые грели ее пальцы. Она взяла первое попавшееся и принялась читать. За ним последовало второе, третье и так до конца. Чай остыл. Поленья потрескивали в камине. Она устроилась поудобнее и медленно, не спеша начала молиться. Поднимала каждое письмо с дивана и молилась за человека, его написавшего.

И только потом стала молиться за себя.

Темнота окутала коттедж. Огонь угасал. Она читала молитву заблудших: «Позволь мне узреть путь…»

Но когда открыла глаза, увидела только свои непоправимые ошибки.

Она создала «Четыре краеугольных камня», чтобы побороть собственные комплексы. Все еще жившая в душе испуганная девочка, выросшая на попечении обремененных пороками родителей, по-прежнему так неутолимо жаждала стабильности, что сотворила систему правил, помогающих чувствовать себя в безопасности.

«Делай это, это и это, и все будет хорошо. Твой адрес не будет меняться каждый месяц. Твои родители не будут напиваться и забывать кормить тебя. Никто не будет орать гнусные слова или убегать посреди ночи, оставляя тебя одну. Ты не заболеешь. Не состаришься. И никогда не умрешь».

«Четыре краеугольных камня» давали ей иллюзию надежности. И когда происходящее не вписывалось в их границы, она просто добавляла очередной строительный блок, чтобы вместить все. И наконец, вся структура стала такой неподъемной и неуклюжей, что обрушилась на ее голову. Вот он, результат ее отчаянной попытки контролировать неконтролируемое.

Изабел поднялась и выглянула во тьму. «Четыре краеугольных камня» объединяли жизнеспособную психологию, здравый смысл и духовную мудрость мастеров. Она получала достаточно доказательств их полезности, и вряд ли кто-то посмел бы это отрицать. Но при этом хотела верить, что они — это нечто большее. Что-то вроде талисмана, обеспечивавшего защиту от опасностей жизни. Если следовать этим правилам, тебе ничто не грозит.

Но жизнь отказывалась следовать правилам, и вся организация, реорганизация, расчеты и медитация в мире не могли раз и навсегда втиснуть вселенную в определенные рамки. Как и тысяча краеугольных камней, как бы идеально они ни были бы сформулированы.

И тут она услышала его. Крохотный голосок из самых глубин души.

Изабел закрыла глаза и напрягла слух, но так и не смогла разобрать слов. Раздраженная, недовольная, она долго не смела пошевелиться, прижавшись щекой к оконной раме и закрыв глаза, но все напрасно. Голосок смолк.

И хотя в комнате было тепло, зубы ее стучали. Она чувствовала себя потерянной, ужасно одинокой и очень сердитой. Она все сделала правильно. То есть почти все, если не считать влюбленности в жалкого труса. Она все сделала чересчур правильно. И была так занята наведением порядка в своей жизни, что не нашла времени, чтобы просто жить. До тех пор, пока не приехала в Италию. И взгляните только, чем все это кончилось! Полнейшим хаосом.

Голосок снова принялся что-то шептать, но она так и не смогла разобрать слов за стуком сердца.

— Рен?

Он вернулся к действительности, словно упав с небес на землю.

— Да. Так будет лучше. Как скажете.

— Вы уверены?

Говард Дженкс кое-как втиснул свое грузное тело в кресло и многозначительно прищурился. В эту минуту он как нельзя больше походил на человека, горько раскаивавшегося в выборе кандидата на главную роль. И Рену трудно было его упрекнуть. Он никак не мог сосредоточиться и постоянно терял нить разговора. Непослушные мысли продолжали куда-то уплывать. Он также знал, что выглядит на редкость дерьмово. Глаза налиты кровью, и только первоклассный гример сумеет замазать круги под глазами так, чтобы лицо выглядело естественно. Но откуда взять приличный вид, если по ночам лежишь и таращишься в потолок?

«Черт побери, Изабел, оставишь ты меня наконец в покое?» В номере римского отеля «Сен-Режи гранд», где остановился Дженкс, на несколько минут стало тихо.

— Ты твердо решил, Рен? — спросил Ларри, нахмурившись. — Я думал, что ты не хочешь использовать дублера в сцене на Золотых воротах?

— Я и не хочу, — заверил Рен так небрежно, словно именно это имел в виду с самого начала. — Это только все усложнит, а я не боюсь высоты. — Следовало бы на этом и остановиться, но язык, похоже, не желал повиноваться. — И потом, вряд ли так уж трудно поймать шестилетнюю девочку.

В комнате снова установилось неловкое молчание. Оливер Крейг, актер, игравший роль Натана, поднял брови.