«Век, видать, такой на дворе», — думал Антон и понимал, что, если бы он любил жену, как когда-то, вряд ли такое объяснение его удовлетворило бы. «А раз любовь испарилась, пусть она живет, как ей нравится, а я с моим Верунчиком не пропаду!»— думал Антон и улыбался.

Скоро дочка пошла в детский сад, и он стал работать в дневную смену.

…И вот Зоя поехала лечить органы движения, которые были у нее, как у хорошей скаковой лошади. А Антон радовался, что не увидит жену целых двадцать четыре дня. Плюс дорога. Он досмотрел матч до конца и выключил телевизор. И тут заметил, что в соседней комнате непривычно тихо. В сердце шевельнулось неосознанное беспокойство. Он вошел в детскую и увидел, что Верочка, наигравшись, уснула посреди разбросанных игрушек. Уснула необычно рано и без уговоров. Он взял ее на руки, хотел раздеть и тут почувствовал, что девочка горячая. Верка открыла глаза и, попросив пить, снова закрыла. Антон напоил дочку, поставил градусник. Температура оказалась под сорок. Он уложил девочку в кроватку и схватился за телефон. Набирать номер пришлось несколько раз, а незнакомый страх уже перехватывал горло.

Наконец дежурная отозвалась.

— Все машины на вызовах, — равнодушно сказала она, записывая адрес, — как появятся, пошлю.

И отключилась.

Антон вернулся и увидел, что девочка лежит на спине с остановившимися глазами и не дышит. Он схватил ее, стал трясти, забормотал какие-то бессвязные слова и даже, кажется, закричал по-звериному. Какая-то железная лапа стиснула ему горло, и ужас обдал леденящим холодом с ног до головы. Девочка вздрогнула и глубоко, прерывисто вздохнула. Взгляд приобрел осмысленное выражение. Она заплакала. И Антон обессиленно опустился на подвернувшийся стул. Страх оставался, но животный ужас начал понемногу отходить, отпускать сердце.

Приехала неотложка. Антона выгнали из детской. Он слышал, что две квалифицированные женщины что-то необходимое и спасительное делают там за дверью, и чувствовал, как небывалое облегчение переполняет душу.

И тут внезапный взрыв рыданий встряхнул его тело, именно взрыв, потому ч|о продолжался не более секунды. Антон кинулся в ванную, чтобы белые женщины не слыхали его слабости. Плеснул себе в лицо холодной водой и почти мгновенно успокоился. Стал прежним, обычным. Ничего похожего не случалось с ним в жизни. И если быкто-нибудь сказал ему, что он способен на такое, Антон бы ни за что не поверил.

Врач сделала укол, и Верка заснула. Но всю ночь температура оставалась довольно высокой, и Антон не сомкнул глаз. Он до утра промаячил над кроваткой, прислушиваясь к прерывистому дыханию дочки.

Утром температура стала нормальной. Но вечером снова поднялась до опасной отметки. Антон вызвал «скорую», и девочку увезли в больницу.

Умом он понимал, что его метания ничем ей не помогут, но так и не смог заставить себя лечь. Затравленно ходил из угла в угол. И вдруг уже под утро… Ну да, конечно, скорее всего, ему просто показалось — чего не привидится, когда так взвинчены нервы. Но глаза-то увидели отчетливо…

В темном углу комнаты возникла Сама. Антон сперва даже не узнал ее. Она была в строгом костюме деловой женщины с лицом, умело покрытым косметикой, так что угадать хотя бы приблизительно ее возраст не представлялось возможным. Она появилась откуда-то снизу, восседая за необъятным столом с телефонами. От ее взгляда веяло замогильным холодом.

У нас мало времени, говори быстрей, чего ты хочешь, — услышал Антон.

— Я не звал тебя, — ответил он.

— Он не звал…— она презрительно усмехнулась. — Будто не понимаешь, какие выбросы этих самых нейроволн от тебя исходят. Даже я, при всей своей занятости, не могла не ощутить… Говори же. Но имей в виду: ты лишь один из миллиардов. Так что на особое отношение не рассчитывай.

Таких деятельниц Антон повидал на своем веку предостаточно. Одна такая всю жизнь жила с ним в; квартире. Им неведомо снисхождение, они тверды и напористы, на пути к цели их не может остановить ничто. И при всем том у них честные, ясные глаза.

— Я думал, ты неграмотная бабушка с косой, а ты вон какая, — медленно заговорил Антон. — Ты очень хорошо знаешь, чего я хочу, и все-таки спрашиваешь.

Она нетерпеливо посмотрела на часы и зевнула.

— Стерва ты, — продолжал Антон, — и я тебя ненавижу. Но прошу…— Он встал на колени. — Если не можешь оставить девочку, забери и мою жизнь. Больше у меня ничего нет.

Ее глаза полыхнули злобой, она проглотила какие-то невысказанные слова и растворилась в воздухе.

…Когда Зоя вернулась с курорта, Верку уже выписали из больницы, от болезни не осталось и следа. И Антон не стал ничего рассказывать жене.

— Ну и видок у тебя, — сказала она, — небось пропьянствовал весь месяц!

Она рассмеялась довольным баском и тут же принялась звонить на работу.

— Вечно ты тащишь домой всякую дрянь! — обреченно ворчала она, прекрасно зная, что кричать, ссориться и тратить нервы совершенно бессмысленно. И ворчала она совсем не затем, чтобы изменить как-то устоявшуюся жизнь, а просто по привычке.

На сей раз он принес из лесу бездомного птенца. Не то вороненка, не то галчонка. Птенец был желторотым и почти голым, но уже имел голос, громкий и противный.

Продолжая ворчать на непутевого мужа, она достала из чулана большую картонную коробку, постелила туда чего-то, поставила блюдце с водой. Коробку пристроила в теплый угол на кухне…

Наверное, когда-то давно она ждала от жизни другого. Возможно, она и до сих пор ждала этого другого, но уже как-то отстраненно, теоретически. Но она была слишком верной женой, и это, конечно же, лишало ее мечты о переменах в жизни всякой реальной основы. Да и он был слишком верным мужем, чтобы освободить ее от себя.

Они были одногодками и поженились в девятнадцать лет. В сущности, она с самого начала реалистически смотрела на вещи и думала про жениха так: «В двадцать лет ума нет — и не будет». Действительно, прошел год, а ума у мужа не прибавилось. Она стала думать: «В сорок лет денег нет— и не будет», зная уже твердо, что и это сбудется, но, слава богу, еще не скоро.

Ей и надо-то было не так уж много. Она хотела, чтобы с годами, как и положено, у них в доме рос достаток. Так и муж был не против. А достаток не рос. Ну, что тут будешь делать… Муж еще подростком окончил техническое училище, выучился на сантехника и, как устроился однажды на работу в одну жилконтору, так и проработал там всю жизнь. Он не пил и не брал подачек от благодарных жильцов, и его трудовая книжка была полна всяких поощрений. Зато другая популярная книжка начисто отсутствовала.

У них росли дети, родители влезали в долги, чтобы у детей все было, семья ждала получек, как праздников, вот и выходит, что праздников все-таки у них было много.

До сорока лет оставалось совсем мало времени.

Вырастали незаметно дети. Бывшие друзья выходили в начальники, строили дачи, ездили отдыхать во всякие экзотические места, в том числе и за рубеж. А многие, даже и в начальники не выходя, имели такие же, а то и большие удовольствия. Временами жена говорила как бы между прочим: «А такой-то проработал два года на Севере и купил „Жигули“. А другой потрудился тот же срок в какой-то стране и теперь вообще ездит на черной „Волге“. Муж слушал молча и думал, что тоже не прочь на чем-нибудь ездить, но его никуда на большие заработки не зовут: то ли в чужих странах своих сантехников как нерезаных собак, то ли на Севере туалеты сплошь неблагоустроенные. Он думал так, а сам сроду палец о палец не ударил для того, чтобы где-нибудь чего-нибудь подхалтурить. И не потому, что ему было лень работать, а потому что было как-то стыдно и неловко суетиться, чтобы правдами-неправдами зашибить деньгу. Часто ему было по-детски неведомо, откуда вообще у людей, особой ценности для общества не представляющих, берется повышенное благосостояние. Может, от бережливости?

Он жил как нравилось. В свободное время читал книги, ходил в кино, любил посидеть с удочкой у речки, побродить по лесам с корзинкой. Он и детей и жену приохотил к этим недоходным занятиям. Он постоянно притаскивал домой всякую попавшую в беду лесную живность, лечить и выхаживать которую приходилось обычно жене. В их доме квартировали и зайцы, и ежи, и голуби, и даже одна гадюка.