И дела на лесоповале помаленьку наладились. Прихватив субботу с воскресеньем, удалось вытянуть план, и люди получили честно заработанные премии. А потом был праздник и в клубе объявили концерт самодеятельности. Так-то на подобные концерты давно не удавалось никого заманить. Кроме малых, но чрезвычайно шумных детей да ветхих глухих бабушек. Поэтому сперва устраивалась торжественная часть с награждением ценными подарками и грамотами, а потом зал запирали и никого не выпускали до конца концерта.

На сей раз народ валом валил в клуб. Все знали, что Юрка Веденеев будет играть на своей бензопиле.

Когда народ наконец расселся и угомонился, на сцену привычно потянулось начальство. Но публика заволновалась, зашумела, засвистела, затопала ногами.

— Концерт давай, потом заседать будем! — слышались несознательные реплики.

Реплик было много, и начальству пришлось покориться.

— Передовой вальщик Веденеев Юрий Михайлович исполнит на бензопиле произведение собственного сочинения, — резво объявила ведущая и привычно добавила: — Попросим, товарищи!

Но нужды в этом дежурном призыве, пожалуй, не было. Зал и так разразился бурными аплодисментами, каких еще никогда не слышал.

Юрка вышел на сцену красный. На нем была черная негнущаяся пара, белая рубаха с бабочкой. Следом прикатили здоровый березовый чурбак.

— Ну чистое маэстро, — послышался чей-то восхищенный шепот из-за кулис.

Юрка кашлянул, наклонился, дернул. Пила завелась с пол-оборота. В зале одобрительно захлопали. Юрка распрямился, одернул пиджак.

— Дума о лесоповале, — сказал он хрипло и, слегка поколебавшись, добавил: — Фуга.

Зал прямо обмер от такого незнакомого слова.

И полилась музыка. Зал был тесен для нее. Музыка металась, как птица в тесной клетке, ударялась о потолок, дребезжала стеклами окон, отражалась от стен, дробилась в гуще людской.

И у каждого перед глазами стояла родная тайга. В сплетении морщин коры ясно виделись скорбные лица сосен, кедров, берез, лиственниц, елей, пихт. Деревья падали и падали, их предсмертные стоны сливались воедино, достигая пустоты космоса и темноты океанских пучин. А дюжие вальщики шли и шли по телам поверженных деревьев, они напевали какой-то мотив, а на голове у каждого пламенела каска. И казалось уже, что это не люди идут, а всепожирающий пожар, зловеще гудя, идет по тайге. Хотя почему казалось — это и был самый настоящий пожар, и люди уже явственно чувствовали его обжигающее дыхание.

Чурбак распался на две половинки, Веденеев заглушил двигатель, вытер пот. Над притихшим залом сизыми слоями неподвижно висел бензиновый дым.

После концерта открыли торжественное собрание, но торжества не получилось. Выполнение плана уже никого не радовало, начальнику участка было противно называть с красной трибуны постылые цифры. Он скомкал свой доклад и уложился в каких-то пять — семь минут. Потом выходили на сцену передовики за ценными подарками и грамотами. Но им было неловко глядеть людям в глаза.

А про Юркин талант написала газета. И его пригласили в областную филармонию. Скоро он уже выступал в большом концертном зале в сопровождении симфонического оркестра. Ему сшили настоящий фрак.

— Юрий Веденеев, кантата о молевом сплаве, партию бензопилы исполняет автор, — хорошо поставленным голосом объявлял конферансье, которого Юрка почему-то побаивался.

Публика слушала, и перед ее глазами проносились безрадостные картины молевого сплава, тысячи стволов неслись куда-то вниз по бурной реке, и река стонала от непосильного труда. Некоторые бревна выбрасывались на израненный берег, чтобы сгнить и погибнуть, как киты, у которых испортилась эхолокация. Некоторые тонули, пуская пузыри, устилая речное дно, давя все живое.

Зал молча и напряженно внимал трагическим звукам, особо чувствительные слушательницы прижимали к глазам белые платочки.

В скором времени Юрка развил и расширил главную тему своего музыкального творчества. Так у него родилась симфония «О целлюлозно-бумажном комбинате на берегу Байкала», финале которой явственно звучал полный аллегорий мотив загрязнения уникального водоема. Люди явственно видели сперва какую-то мерзкую пленку на поверхности водного зеркала, белеющую тут и там дохлую рыбу ценных пород. И вдруг — что это?! На волнах качается необычайной красоты, но тоже мертвая русалка с белеющей грудью.

Потом, после смерти Юрия Веденеева, эту симфонию объявили вершиной его творчества. Но это потом. А тогда… Тогда именно русалка и подвела. Оказалось — натурализм.

— Что же это вы, товарищ Веденеев, критиканством занялись? — сказали ему. — Ведь вы должны предлагать пути устранения отмечаемых недостатков. А так получается сплошная музыкальная демагогия. А ваша русалка? Фу-у-у…

— Какие пути устранения! Ведь это же пила, понимаете, пила! — пробовал сопротивляться Юрка.

— Идите и подумайте, — ответили ему сурово. И он пошел думать.

А в музыкальных журналах одна за другой появились статьи двух известных понятливых критиков. «Псевдоискусство и его апологеты» — называлась одна. Так Юрка оказался апологетом. Вторая статья называлась проще: «Опилки!».

И Юрка вернулся к себе в поселок. Работать вальщиком он больше не мог. И стал ходить по окрестным деревням пилить дрова всем желающим. Надо было на что-то жить.

Постепенно он научился сочинять песенки типа: «Калинка-малинка моя». Песни имели успех среди определенной части молодежи. В песенках грезилось, как вырубки зарастают этой самой калинкой-малинкой и вроде бы восстанавливается желанное экологическое равновесие. Ведь не каждому известно, что целый гектар малины, если по большому счету, не стоит одного зрелого кедра. Зато всем известно, что малина — это вкусно.

Кроме того, за песенки набегала иногда неплохая денежка. Очень неплохая иногда.

Так что со временем Юрка снова перебрался в город. Жил безбедно. Он этих песенок в день выпиливал своим лобзиком штук шесть — восемь. Которые — шли, которые — не шли. Которые не шли, подвергались перепилке, полировке-лакировке. И снова направлялись на музыкальный рынок., Со второго-третьего захода удавалось сбывать любую продукцию. Серьезные композиторы не почитали Юрку за своего, а он и не претендовал — пила есть пила. Зато этим серьезным грезилась Юркина популярность.

От сильно творческой жизни у модного композитора однажды разладилась печенка. И он умер в расцвете творческих сил. Хорошо, что не на рассвете, как некоторые. Пожил — дай бог каждому.

Вот тут-то его симфонию и признали вершиной творчества. Правда, на бензопиле играть так никто и не научился. А без пилы симфония не звучала.

Жалкие останки грязного снега редкими каплями экономно сочились с крыш. На ярко освещенных улицах было тесно, сыро и весело. В этот предновогодний вечер люди спешили сделать последние покупки и вовремя попасть домой, они толкались, бросались наперерез машинам, к набитым туго трамваям, переругивались без обычного раздражения, почти любовно.

— С наступающим! — слышалось то и дело. — И вас тем же концом по тому же месту — юмористически звучало в ответ.

На главной площади сияла огнями елка. Лесная красавица имела жидковатый вид, но щедрая косметика из множества разноцветных лампочек, игрушек, горка из ледяных кирпичей, подсвеченных изнутри, фанерные домики и киоски, сделанные по мотивам чего-то определенно народного, — все это успешно компенсировало значительную недостачу хвои и веток.

К елке подошел медведь. Он был лохматый, слезящимися глазами, явно пожилой. Несколько минут он задумчиво постоял, принюхиваясь, pacсеянно колупая желтым ногтем веселенький ледяной заборчик, махнул лапой и подался прочь.

Медведя привела в город бессонница и лютая лесная скука. Еще с осени он долго неприкаянно мотался по лесу, все раздумывая: «Ложиться — не ложиться?» Уже время шло к ноябрю, лес оголился, дни стали совсем короткими, вековой инстинкт постоянно нудил, загоняя в берлогу, а замшелый разум лениво возражал: «А на фига?» И в самом деле, было похоже, что зима в этот раз вообще не наступит. Инстинкт, однако, оказался настырней, и Медведь залег в спячку. Правда, к постройке берлоги он отнесся наплевательски, и затяжная оттепель разбудила его.