— Я с вами, ярл!

— Нет, друже Снорри! Не обижайся, но ты можешь оказаться не слишком ловок. Лучше организуй охрану здесь. Сельма, ты тоже посматривай.

— Мог бы и не говорить, — улыбнулась та. — Думаю, ты знаешь, что делаешь.

Покончив с распоряжениями, Хельги-ярл и Радимир из народа кривичей исчезли в лесу и, дождавшись темноты, подползли к самому мосту. Ветер утих, вызвездило. Ночь выдалась тихой, было слышно, как от небольшого морозца трещит уже успевший подтаять снег. Треск, однако, становился всё ближе, и у самого края моста замаячили наконец чьи-то черные тени.

— Почему они повернули? — спросил кто-то. — Может, вы плохо замаскировали веревки?

— Нет, хорошо замаскировали, хозяин. Может, этому Хельги что-нибудь нашептали тролли? Ведь не зря же некоторые прозывают его Вещим?

— Да, может, и так, — согласился первый, как показалось Хельги, с видимым облегчением.

— Что ж, поскачем обратно — и доложим, что ничего не вышло.

— Может, подождать до утра?

— Зачем? Они же сказали, что поедут в обход. Видно, не судьба нам с ними здесь поквитаться.

Тени исчезли, послышалось конское ржание, и Хельги с Радимиром, переглянувшись, медленно пошли к своим.

А на той стороне осторожно пробирались в ночи люди Скъольда Альвсена. И первым — Лейв Копытная Лужа. Трусоват был Лейв и откровенно спешил убраться подальше от заподозрившего неладное бильрестского ярла. Одно дело — угробить ярла с женой в пропасти, и совсем другое — сразиться с ним в открытом бою. Убитым быть ох как не хотелось. Лейв, честно говоря, уже давно жалел, что согласился на предложение Скъольда, и поэтому рад был убраться подальше.

Богат и славен город Альдегьюборг — Альдейга — Ладога, что стоит у седого Волхова, недалеко от впадения его в озеро-море Нево. Раздольно раскинулись по левому берегу усадьбы из серых, рубленных в лапу бревен, с частоколами, амбарами, кузницами. У причалов, на волне волховской, покачиваются корабли — пузатые кнорры, острогрудые морские ладьи, большие, красивые, настоящие скакуны пучины! Рядом с ним — ладейки поменьше, плоскодонные, речные, такие и на порогах удобнее, и волоком их тащить легче. Некоторые купцы — гости заморские — и не рискуют на своих кноррах волховские пороги пройти, даже и с лоцманом ладожским, уж больно своенравен да лют в тех местах батюшка Волхов, оборонился мелями, валунами замшелыми обложился, ощетинился камнями острыми, поди-ка сунься, заморский гость! Да и зачем добрый морской корабль на порогах гробить? Куда как лучше перегрузить товар на плосокодонные речные ладейки, — пусть и заплатить придется грузчикам да ладейным, так ведь не очень-то и много, всего-то одну куну на всех. Куна — то по-местному серебряная монета, арабская либо древняя, римская, что купцы «кунеус» — «кованой» — называют, отсюда и куна, а не от «куницы», как многие бестолочи заморские в гордыне своей думают.

— Всё, господин Лейв. Гони куну! — вытерев мокрые ладони о подол рубахи, произнес Бутурля Окунь — артельный староста ладейных. Работники под его руководством только что закончили перегружать товары из высокого кнорра в маленькие речные ладейки. В три таких суденышка как раз и уместился весь товар с кнорра. Товар знатный: сельдь в бочонках, китовый жир, сукна разноцветные, фризские, да прочего — фибул узорчатых да товару кузнецкого — по мелочи.

Для Ладоги товар обычный, так ведь купчина-то, похоже, не совсем дурак — ниже по реке собирается, то ли в Киев, то ли к кривичам, а может, и в Белоозеро. Ему б, конечно, попробовать на реку Итиль, к болгарам да хазарам, — уж взял бы наварец изрядный. Ежели б дошел не разграбленным да живым. А ведь может и дойти — воинов-то хватает. Впрочем, и конкурентов тоже. Бутурля Окунь скосил глаза на ладьи хазарского купца Вергела. Вот же смелый человек этот хазарин, добрался-таки до Ладоги! А ведь не прямая дорожка плыть-то, через болгар, а те, известно, всех проплывающих на Русь стращают, россказнями разными потчуют: дескать, в лесах ладожских одни людоеды живут, путь туда трудный, опасный, только болгарским купцам под силу, они с людоедами ладят, так что болгарина-то к торговле пропустят, а вот какого-нибудь хазарина или араба — бабушка надвое сказала. Редко, редко приходили в Ладогу из далеких южных краев хазарские гости, арабы — и то чаще, а больше болгары, уж те-то почти рядом — соседушки. Все на великой реки Итиль жили. А от Волхова к Итилю путь хорошо известен. Сначала по Нево-озеру, затем — по Сяси, комариной реке, потом волоком, да по малым рекам — Колпи, Лиди, Чагоде, ну а те как раз в Итиль и несут свои воды.

Варяжский купец Лейв — совсем еще молодой парень, не купец — купчонок, на вид противный — слюнявый, сытомордый, упитанный, — важно почмокал губами и, пошарив в прицепленной к поясу мошне, вытащил серебряную монету. Да не куну, а — то Бутурля враз приметил — ногату! Из нового серебра, еще не истершуюся, что арабы так и прозывают— «нагу», что значит «хорошая, отборная». Отсюда и «ногата». Хоть по виду и схожи — несведущий человек и не отличит почти, — да зато по весу разные — за гривну двадцать ногат дают, а кун — двадцать пять. Ничего не сказал Бутурля Окунь купчонку, словил на лету ногату, сунул за щеку и, поклонившись, быстро спустился по крутым сходням кнорра.

— А гость-то, однако, не беден,—усмехнулся Всеслав Сушина — мужик из артели, сухой, худющий, длинный, словно иссохшее дерево, вот уж точно — Сушина. — Вот бы к такому наняться. Я чаю, люди ему понадобятся, варягов-то с ним не так и много. Заработать можно, потом всю зиму у огня кости греть, это не то что с нашим жуком Бутурлей. А, Найден?

Найден вздрогнул. Закончив погрузку, он сидел на длинном полусгнившем бревне, брошенном почти у самой воды неизвестно для каких целей, и задумчиво смотрел на противоположный берег — холмистый, густо поросший угрюмыми елями и сосняком.

— Что, дядько Сушина?

— Я говорю, хорошо б к тому варягу наняться.

— А, это можно. — Найден пожал плечами.

В принципе, к зиме подработать, конечно, нужно, да вот только срываться сейчас с Ладоги не особо хотелось. И так после побега из южных земель едва на ноги встал, к артели прибился, и ведь, удивительное дело, взяли его, чужака. Хотя, если разобраться, какой же он, Найден, чужак? Да, то место на берегу Волхова, где когда-то белоглазая чудь спалила его деревеньку, давно уж заросло молодым лесом, однако кое-кто из артельных ее помнил, ну, не саму деревеньку, а мужиков. Старосту, Хромого Неждана, многие знали — частенько нахаживал Неждан в Ладогу с медом, воском, с рухлядью мягкой. А Неждан Хромой приходился Найдену дедом, вот, видно, потому и махнул рукой Бутурля Окунь, когда решал, взять ли, нет, в артель чужого незнакомого парня. Взяли. Всё ж таки не совсем чужой — остались еще такие в Ладоге, что деда помнили, хоть и помер он давненько, тому уж лет двадцать будет.

Как стал Найден артельным — а то в березозоле-месяце случилось, — жизнь веселее пошла. Да, работы много было, отдыхать некогда, иной раз и пот глаза застит, и гнус-комар ест, а всё ж не один, всё при деле. И голову преклонить есть где — построили артельные себе шалашик, просторный, ельником крытый, изба целая, а не шалашик, там и стол, и лавки из березовых стволиков сложены, лыком связаны, рядом с шалашиком, на полянке, — кострище, аккуратно булыжниками обложенное; дрова есть, река рядом, — уж хоть и не баловал Бутурля кормлением, да белорыбица на ушицу завсегда была. Так вот и жил Найден, спокойно да размеренно, правда, мыслишка нехорошая грызла — а что ж зимой-то? Зимой-то гостей-купчишек заморских нету, не нужны никому артельные. Остальным-то парням — из взрослых, в возрасте, мужиков тут, почитай, только двое и было — Сушина да Бутурля Окунь, староста, — всё равно. Их-то в родных деревнях ждут, — как закончится август-серпень, наступит хмурень-сентябрь, так и уйдут по домам ребятки, до следующего сезона. У Бутурли давно в самой Ладоге домик выстроен, с печью-каменкой да дощатым полом. И хозяйка в доме имеется, хоть и неказиста — Найден ее как-то видел, мужу блины приносила, — рябая, мелкорослая, а всё ж какая-никакая женщина, как же без женщины-то? Вот и сам Найден подумывал, что неплохо б жениться, — срок подошел, уж весной двадцать лет стукнет, и собой пригож — крепок, лицом чист, над очами серыми кудри русые вьются, — да ведь только кто ж пойдет за него, безродного? Кто ж свою дщерь отдаст?