— Эй, отрок. — Князь подошел ближе, заглянул в глаза. В левой руке, на ладони, он держал серебряную монету — не обманул! — правую зачем-то заложил за спину. — Нагнись-ка к колодцу, отрок, — засмеялся князь. — Достань водицы.

Юрыш пожал плечами. Водицы, так водицы. Жалко, что ли? Наклонился… И почувствовал, как вывернули ему руку вмиг навалившиеся сзади воины. А из глубины колодца пахнуло вдруг смрадом, какой бывает от гниющего мертвого тела. Ничего не понимая, Юрыш почувствовал боль в вывороченных суставах. От колодца его потащили куда-то… нет, не в капище и не к дубу, а в лес. Зачем-то сорвали кафтанишко, рубаху. Холодный дождь замолотил по голому телу. Юрыш поежился, закричал. Кто-то из воинов ударил его в челюсть, остальные привязали за руки к толстому стволу сосны. Кора и сучки больно впились в спину. Да что же это происходит? Разве он их привел не туда?

— Княже! — В изумлении Юрыш распахнул глаза. А князь, молодой князь Дир, шел прямо на него и уже не прятал за спиною правую руку. В ней он держал… нет, не кинжал, что-то кривое… Серп. О, боги, зачем ему серп? Что он тут жать собрался? Страшный крик боли и ужаса застыл в груди отрока, когда, подойдя ближе, князь вскрыл острым серпом ему живот. Сизые внутренности вывалились на землю, и острая, невыносимая боль пронзила все тело. Юрыш дернулся в крике и захлебнулся собственной кровью — один из воинов по знаку князя перерезал ему горло.

— О Кром Кройх! — взмолился Дирмунд, упав на колени перед истерзанным трупом. — Я, твой верный друид Форгайл Коэл, вновь взываю к тебе! Скажи, где мой враг и где мои люди?

Где-то высоко в небе, за тучами, вдруг загремел гром. Молния, сверкнув, ударила в старый дуб с кабаньими челюстями, и тот вспыхнул, словно высохший на солнце сноп. Воины попятились в страхе, а Дирмунд — вернее, Черный друид Форгайл в теле Дирмунда Заики — нагнулся над телом Юрыша и, вытащив внутренности, разложил их на земле страшным кровавым рядом.

— Далекий город где-то на юге? — внимательно осмотрев кровавые ошметки, прошептал Дирмунд. — Да, именно так. «И». Итиль? Да, Итиль. И все трое там: и Хельги, и мои люди. Но что они там делают? Непонятно. — Дирмунд нахмурился и нагнулся ниже. — Что это за складка на печени… Знак смерти? Да, именно так… И это знак моей смерти! Моей! Кто же мой убийца? — Он взял в руки печень — черные капли крови сложились на земле в знакомую руну… — Хельги! Он убьет меня… Но не сейчас, а много, много позже. А может быть, всё-таки можно этого избежать? Убив его самого… Да, вот линия его смерти… извилистая, словно змея. Змея? Правильно ли я понял волю Крома? Хельги суждена смерть от укуса змеи? Умереть в змеиной яме, как Рагнар Мохнатые Штаны? Что ж, вполне приятная смерть. — Друид по-волчьи оскалился. — Надобно помочь ему…

Он опустился на колени и, подняв голову к небу, завыл, призывно и гулко, как воют подзывающие стаю волки. И те не замедлили явиться. Осторожные серые бестии. И главный — вожак, стремительный, с белой опушкой вокруг лобастой головы, словно с воротником. Чувствовалось, что зверь силен и вынослив. Друид взглянул на него черным колдовским взглядом, и волк, опустившись на передние лапы, жалобно заскулил и пополз к руке Дирмунда. Остальные волки, прижав уши, в страхе скрылись в лесу.

— Ты побежишь на восток, в большой город хазар, в устье великой реки, недалеко от теплого моря. Будешь бежать день и ночь, лишь иногда останавливаясь, чтобы утолить голод. Людей избегай. Найдешь в Итиле моих слуг, ты узнаешь их по запаху, они пахнут так же, как и я, — смертью. — Дирмунд усмехнулся, отрывая от дерева кору. Передашь им это… — Острием кинжала друид начертал на коре руны:

«Змея», «Смерть», «Хельги».

Проглянувшее из-за туч солнце окрасило землю пожаром.

Ладислава никак не могла привыкнуть к своему положению полугоспожи-полурабыни, в котором оказалась волею хазарского купца Ибузира бен Кубрата. Хоть и говорят, что к хорошему быстро привыкаешь, ан нет, не тут-то было. Да и считать положение девушки хорошим можно было лишь с большими оговорками. Это смотря с чем сравнивать. Если с участью большинства несчастных пленниц, используемых в качестве наложниц и прислуги, то судьба пока баловала Ладиславу: работать ее не заставляли, никаким унижениям не подвергали — только в самом начале старая, похожая на ведьму служанка купца еще раз, на всякий случай, проверила девственность.

Ладиславу едва не вырвало от прикосновения ее сморщенных старческих рук — девушка так и не смогла научиться считать себя вещью. Хозяин, старый Ибузир бен Кубрат, был с новою рабыней неизменно приветлив и ласков. Лично заходил в специально выделенные Ладиславе покои — надо сказать, весьма недурные, — справлялся через Езекию, всё ли хорошо, всем ли довольна. И, получив утвердительный ответ, удовлетворенно улыбался. Улыбка совсем не шла его желтому сморщенному лицу, вызывая какое-то неприятное, гадливое чувство, как бывает, когда берешь в руки бородавчатую болотную жабу. Ладислава едва терпела присутствие бен Кубрата, особенно его похотливые прикосновения — купец не упускал случая погладить ее по обнаженной, по восточным обычаям, талии или ущипнуть за пупок. А вот купеческий племянник Езекия — большерукий черноглазый парень, длинный и нескладный, — нравился полонянке куда больше, несмотря на то что был себе на уме. Езекия относился к девушке ровно — как к сестре, без всяких там сальных намеков и поползновений — хватало ума сознавать, что в этом смысле ему ничего не светит, да что там, «хватало ума», — Езекия был очень неглупым и практичным юношей и, несмотря на юный возраст, хорошо понимал, чем может обернуться хорошее отношение Ладиславы уже в самом недалеком будущем. Вот ради этого будущего и угождал Езекия девчонке, учил языку — а заодно учился сам, — играл с нею в шахматы (тоже научил на свою голову, да так, что девушка частенько выигрывала), развлекал игрой на лютне и даже чуть ли пылинки с нее не сдувал. Все собственным хотением и по строгому приказу дядюшки Ибузира, который, старый пень, угрожал лишить единственного племянника наследства, ежели пленница загрустит или, не дай бог, заболеет. Впрочем, нельзя сказать, чтобы Езекии были так уж неприятны его обязанности. Скорее, наоборот! Девчонка была не только красива, но и ровна нравом, к тому же отнюдь не глупа — языку училась быстро, а что касается шахмат, так и подавно — выиграла у Езекии два браслета и пояс, а он у нее — только левую сафьяновую туфлю.

— Ты, верно, жулишь, Ладия! — В очередной раз проиграв, Езекия обиженно моргал, а Ладислава смеялась, да так громко и весело, что на глазах ее выступали слезы. Давно уже не было ей так хорошо, как в эти минуты, что выпадали обычно по вечерам — днем Езекия исполнял при купце функции приказчика и торгового агента. Жаль, что всё скоро должно было кончиться. Осталась неделя — и ее, как под страшным секретом сообщил Езекия, подарят самому каган-беку Завулону.

— Надеюсь, там ты не забудешь, Ладия, как хорошо обращались с тобой в доме старого бен Кубрата, — попивая щербет, довольно кивал головою купец. — С твоей красотою ты быстро станешь любимой наложницей шада, а там — кто знает? — и женой.

— Но он ведь такой страшный и старый, этот каган-бек, — жаловалась Ладислава Езекии. — К тому же, говорят, очень жесток.

— Что жесток — то правда, — кивал головой ушлый купеческий племянник. — Да и на лицо — сильно похож на жабу… или на беременного ишака. Зато в его охране столько красивых воинов — выбирай любого! — Езекия цинично подмигивал и, откидываясь на мягкие подушки широкой лавки, громко хохотал. В такие моменты Ладислава без всякого смущения хлопала его по лбу мухобойкой или швырялась подушкой. Так было до самого последнего времени, но, чем ближе становился день, когда красивую наложницу должны были подарить каган-беку, тем грустнее та становилась, что, в общем-то, понять можно было. Понимал это и Езекия, не приставал зря с расспросами. Лишь как-то предложил, чтобы несколько развеять тоску, прокатиться в закрытых носилках до рынка.