2
Ох ты! Всечеловеческое знамо!
Ты знамя беспросветного ума...
Как пауза, орет разинутая яма,
и Гамлет движется, как сам себе тюрьма,
как распадающаяся темница,
и тела черствые и нищие куски,
и косточки обглоданной тоски
в суме — в сумятице! — друг другу так близки,
что всё живое, как в пролете, мнится
в готическом просвете на заре, —
а смерть уже светлеет на дворе,
по краешку зари крадется, словно память.
А двор — как мир ночной в зияющей дыре,
и призраками в черном серебре
его успела жизнь моя захламить.
И Гамлет руку жмет безжалостно и жалко.
По воздуху пускается в бега
увенчанная черепом нога.
А нежность, как прозрачная русалка,
из омута цветочного плывет.
Луна растаяла. Офелия живет.
И на годах мне ворожит гадалка,
и травы сохлыми глазами ворошит,
и волчьи зубы беспощадно щерит.
И пережит я, словно перешит,
и налит ум змеиным ядом в череп.
В короне балаганится король.
А мой вопрос торчит гвоздем наружу.
И через силу я играю роль,
но слов заученных ничем я не нарушу.
3
И Гамлет движется, как Тени тень
(за пазухой какой-то тенькнул птенчик),
и прыгает шутом измученный Монтень,
а философия повисла, как бубенчик
на конусе бумажном колпака,
и старческого трепака
отплясывает батюшка Полоний.
Я иль не Я? И всё всегда пока.
И тает полночь. И любовь — в полоне.
Хохочет замок, взявшись за бока,
прошелся месяц по железной каске...
А тьма прядет неласковые сказки,
и скачет на ноге Яга без посошка.
А время — колесом, столетия — вприпрыжку,
и вечность — точно череп на колу.
И чувствую вопрос, как адову отрыжку.
А горло — пекло. К черту в кабалу
пошли пешком, как Божье стадо, чувства,
не стало им ни жизни, ни жилья.
А бытие стоит, как Богово искусство,
с вопросом поперек: не Я иль Я?
3 марта 1974
ОЖИДАНИЕ
(фуга)
«...А вы, вы не пришли!»
Ты не пришла. Как не приходит срок
пропущенный. Я ждал тебя недолго.
Свалился камень, и нутро заволгло.
Тебя сбыть с рук мне было вроде долга
(как ты сбыла меня, оставя между строк).
Но строки — как в родимом доме рать
собравшаяся (по чьему приказу?),
и каждый знак не хочет умирать,
прияв тебя, бессмертную заразу.
Ты не пришла. Как не приходит труп.
А гроб лежит, твоим былым поваплен.
Прости, что снова грустен я и груб,
что в пустоту живою точкой вкраплен!
Я княжескому игу угождать
могу, как будто сам себе дружина,
и всё еще могу упруго ждать,
как будто я самой судьбы пружина.
Не прибежала и не приплелась,
как телка на убой или на рынок тетка.
Зачем же ты оправлена в мой глаз,
как малая бессмертная пустотка?
Я от тебя не ласк, не лавра жду,
ты мне сама — последней жизни жила.
Зачем же ты, как полную вражду,
бездушную межу меж нами проложила?
Ты не пришла. А восемь лет — увы! —
прошли. Как куклы отмаршировали —
и две отрубленные головы
валяются в слепом провале.
Ты не пришла. Ты ждешь чего-то.
(Не может быть, что ничего не ждешь!)
Тебе я — правда, тошная как рвота.
А ты себе — снотворнейшая ложь.
25-26 марта 1974
Я СЕТУЮ
(трехголосная фуга)
Я сетую, что ни над чем не плачу
и что с души себя же ворочу,
что раскурочу или раскулачу
нутробу, как положено врачу,
но не заною и не зарычу
(до рыка ли мне, старому хрычу!).
Не для того ли спорота нутроба,
чтобы останки выломать из гроба
и снова (в гроб иной) их уложить,
дабы хоть как-то можно было жить?
И, как на тыне, виснут на притине
и преспокойно сохнут черева.
По мне, как в белом грунте на картине,
натыканы вразбивку дерева.
Как черные плоды, висят на них потери.
В сон, как в мешок, насованы тетери.
Обуглены тетерева.
Что делать с этим липким зимним грунтом,
не знает сумрак, медленный как ум.
И не желают стать осинки фрунтом.
И вот какой из зим — с походным фунтом —
бараний сыплется изюм!
Но я еще, ей-ей, как звери, молод
(изюм еще, глядишь, пойдет на орот),
пусть измолочен я и перемолот
и даже плюнут и растерт!
Я сетую: попал я в тонки сети,
навешали мне давленых собак.
И я в себе порой — как в том кисете,
откуда вытрясли табак,
как бы остатки дела на цигарку.
Судьбу-цыганку что же мне журить?
Что наклоняться к грешному огарку,
когда и сам даю я прикурить?
А мой отстой — какая желчь и горечь!
И смех, и грех, и соль — всё вместе тут.
И день идет, как Слава Миловзорич,
учиться в холодильный институт.
Да ведают великие потомки
о том, что первородные права
лежат, как в богоданной анатомке
разглаженные глазом черева.
Творец подслеповатый был горшечник,
из жизни не сумел устроить блат,
и лямка тянется вдоль рек и блат,
как путешествие длиной с кишечник.
Нет, стен не хватит для моей башки
во храме Богородицы-Природы,
где гирьками стоят богиньки и божки,
а рядом бузиной рыгают огороды,
и в Киеве рыдает дядька спьяну,
а явь подобна вечному изъяну,
и остается мне вкруг жизни на вершки
наматывать загаженные годы,
как вываленные кишки.
Я пожил на смотринах и на смотрах,
умножил зрение — и окосел! —
на торге Божием я во всё око сел
с нутробой, легшей рядом во весь потрох.
Я издали завидую монаху
и даже славлю иноческий чин,
ну, а вплотную посылаю на х..
и дурочку валяю без причин,
как девочку, не ставшую девахой,
и всё во мне растыкано, я тын,
последний тын с разбитыми горшками —
о глиняные черепа! —
и с вымотанными кишками...
К нему не зарастет народная тропа.
