1942
ИТАЛЬЯНСКАЯ ПЕВИЦА ГОВОРИТ
Злая полночь, и мороза
жуть туманом разогрета.
Шел сегодня Чимароза —
Matrimonio segreto[1] .
Ах, летит за розой роза,
вся в цветах моя карета!
Эта публика как дети —
ахающие разини,
от брильянтов на Джульетте,
от рубинов на Розине.
Ах, в России Доницетти,
Керубини и Россини!
Но какая это скука —
кавалеры в старом стиле!
Что была это за мука —
слушать, как они острили!
Впрочем, старый русский duca
e un uom' assai gentile[2] .
1942
ПСАЛОМ («Аз, усумнившийся, гляжу в прозрачные леса»)
Аз, усумнившийся, гляжу в прозрачные леса
на дым зеленый рощ березовых, и всё же
десницей Божьей провожу по коже
земли шершавой. А она колышет телеса
бугристые. И мир повис, как легкая слеза,
и жизнь моя трепещет, как ресница,
и я в глаза не знаю ни аза —
мне осень может и весной присниться.
Березы теплятся, как свечки восковые,
обедня бедная, соломинок звонки,
они как лучики тонки
и в черные мгновенья роковые
сломаются. Пичуги вьют венки —
на небе хороводы вековые.
Земных морщинок счесть я не могу,
и на распаханном, как мысль моя, лугу
я в борозды вникаю мозговые.
Помилуй, Господи, лукавого слугу!
Я перед истиной Твоей в долгу,
и аще аз божусь, да радуюсь, да лгу,
вещам сгибая каменные выи,
ломая горные хребты,
и аще, Господи, в вещах вещаешь Ты,
то Ты еси живот мой, смерть — и ствол
и помыслов моих и прегрешений,
а я — одно из неизбежных зол,
единственное из решений,
есмь повесть о Тебе и сбивчивый рассказ,
есмь житие Твое и Твой незримый глаз,
и что ни час, Ты, Боже, оглашенней,
и бесноватей, и слепей. И усумнихся аз.
1942
ПСАЛОМ («Аз усумняюсь. Есмь сплошной сумятицы псалом»)
Аз усумняюсь. Есмь сплошной сумятицы псалом,
горящий глаз старообрядца,
косматей волосом, чем сам Авессалом,
и в голове моей Ты можешь затеряться,
как в детских дебрях. Но Тебя пою,
душой рыдаючи до умопомраченья.
Ты ревность зришь великую мою,
мое тысячесердое раченье.
Аз собран есмь у ног Твоих псалмом,
всей горечи и скорби красноречьем.
Кипучим городом валяюсь за холмом,
опутанный Твоим бурливым Седьмиречьем.
Лежу, вытягиваясь всем умом
к Тебе, как бы рукой — предместьем как предплечьем.
Всем скопищем домов хочу Тебе молиться,
аз — согрешившая, развратная столица.
Ты, Боже, зришь столпов или колен преклон.
Как стогна, я открыт Тебе широко
вместилищами грозного порока,
моей души раскинув Вавилон,
где нараспашку всё — на улицах, под кровлей
кипит смятеньем, блудом и торговлей.
И жизнь моя не торжище ли есть,
где суетой торгуют на таланты,
где горького безденежья не счесть,
где, Господи, убог и рван Ты!
Аз есмь ширококаменное море,
подобное Содому и Гоморре,
и, не успевши выйти из пелен,
аз, Боже мой, Тобой испепелен.
Но нет! Аз есмь Господень вечный град,
открытый тысячью и уст и врат,
и сколько сердце Божье ни гневил я —
распутная блудница Ниневия, —
есмь Божий город и безумьем горд,
в песках и роскоши блаженно распростерт.
Аз есмь священный Иерусалим,
Господним гневом крепок и палим,
аз есмь Твой гордый Рим и мудрые Афины,
орлиный клик и зрак совы,
и не сечет Твой меч моей повинной,
в грехе склоненной головы.
Аз есмь, витийствуя и плача, Византия
с язычники и ангелы святые,
аз есмь Твоя последняя глава
той книги, что раскрыта, как ворота
церковные, и криворото,
как закоулками бредущая молва,
юродиво гугню про что-то,
лохмато-бородатая Москва.
Перед тобой собрался я толпой,
великой давкой, руганью и бранью,
и се молюсь, убогий и слепой,
о подаянии сему собранью.
И се бросаюсь городским прибоем,
потоком улиц — и домов валы
гремят Тебе раскатами хвалы.
Но, Боже, боязно с Тобою нам обоим,
что мы себя столь беспощадно строим
и что впадаем в смерть, как в бесноватый грех,
как бы в одну из тьмы прорех
на грубом рубище гноящегося мира.
И се есть, Господи, Твоя порфира!
Пою псалмы, ревет моя триодь,
как плоть стихирная: велик, велик Господь!
Греми Ему хвалу, моя стихира!
А Ты — Ты в городах моих погряз.
А Ты — Ты нищий царь еси. И усумнихся аз.
1942
(«Далеко и рядом, как за стенкой»)
Далеко и рядом, как за стенкой,
ты живешь, не виданная мной,
нежности блаженной уроженкой,
дочерью юдоли неземной.
Чувствую — к бокам притиснув локти,
как Изида, повернулась ты
и в упор разглядываешь ногти
и зарей омытые персты.
Зеркальца мерцающие пальцев
розовых исполнены миров.
Я ж тебе — один из постояльцев
и живу в одном из номеров.
