Он чувствовал, что разговор приближается к концу и ничего хорошего там не ждет.

– О своем участии. Мы с матерью сделали какую-то ужасную ошибку. А что, если близнецы станут такими, как ты? – На лице отца отразилась новая боль, глубинная скорбь, ранее не изведанная. – Ты бы никогда... ты ничего с ними не делал?

Будь в Тране хоть капля насилия, он ударил бы отца. Он был выше Вана, шире в плечах. Он схватил бы отца за дорогую рубашку из полиэстера и дважды заехал бы по лицу со всего размаху.

Но вьетнамские дети не поднимают руки на родителей. Обычай почитания предков умер всего два поколения назад, оставив свой след навеки. Родители жаловались на грубость, которую прививают их детям в школе, на неуважение к окружающим, которым они гордятся. Однако причинить отцу физический вред было им столь же чуждо, как и жечь ладан перед фотографией покойного прадеда.

И в Тране не было стремления к насилию, оно лишь привлекало его в других. Одна из причин, почему он любил Люка.

Но сама мысль, что он надругается над братьями... что его склонности – результат ужасной ошибки родителей... была просто невыносима. Разговор окончен, понял Тран, и последнюю точку поставит он сам.

– Ладно. Уходи из моей комнаты. Иди на работу. Скажи маме, чтоб дала мне два часа после того, как отведет близнецов в школу, – пусть пройдется по магазинам или что еще. К ее возвращению меня не будет.

– Винх...

– Возьму машину. Она куплена на мое имя. Больше ничего из дома не возьму, только свои вещи из комнаты.

– Куда ты пойдешь? – спросил Ван, явно не ожидая ответа.

– Во Французский квартал. Куда же еще?

Это было все равно что сказать «в Анголу» или «в нижние круги ада». Ван безнадежно покачал головой:

– Просто ужасно, что ты проводишь там столько времени. Как там можно жить? Мы больше о тебе не услышим.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Там опасно.

– В восточном Новом Орлеане опасно: людей убивают круглые сутки. Квартал – спокойное место.

Все относительно. В Квартале тоже бывают грабежи и убийства, но все это приключается с туристами, которые умудряются поздней ночью забрести на пустынные участки: Рампарт, Бэррэкс, жуткая узкая улочка около канала, над которой возвышается выжженный фасад старого здания Д.Х. Холмса. Если знаешь, где находишься и что за люди вокруг тебя, с тобой все будет хорошо.

– Мы думали показать тебя доктору.

Тран закрыл глаза. За веками медленно накатывала горячая волна.

– Я не пойду ни к какому, на хрен, доктору! – сказал он. – Со мной все в порядке.

– Ты сам не понимаешь, что болен. Болен головой. Такой умный, столь многообещающий... и все же ты все делаешь неправильно.

Тран отвернулся от отца и начал снимать с полки книги, складывая их в стопки на пол.

– Мы хотим помочь тебе.

То же самое мне однажды сказал Люк, подумал Тран, а сам имел в виду, что я должен умереть вместе с ним.

– Ты проходил тест на СПИД?

Спроси меня что угодно. Спроси, как я проблевался чуть не до желудочного сока, когда первый раз разрешил ему вставить мне. Спроси, как он вошел мне в рот и я чувствовал вкус смерти, расплескавшийся на языке, текущий вниз по гортани, проникающий во все ткани. Спроси меня про телефонные звонки, которые длились до рассвета, а клейкая от слез и пота трубка липла к уху. Спроси все, что хочешь. Пожалуйста, пап, спроси что угодно, кроме этого.

– Да, – сказал Тран, создавая видимость спокойствия. – Я проходил тест. Результат отрицательный.

Он не врал; один негативный показатель он получил. Однако это было только три недели спустя после последнего контакта с Люком. Ему велели прийти через полгода, а потом еще через полгода и еще...

Тран видел распростертую перед собой жизнь, которая поделена на шестимесячные промежутки, равные временные отрезки. В каждом из них – по стеклянной бутылочке с красной крышкой. А сверху маленькая бирка с аккуратно выведенными инициалами. И они на три четверти наполнены темной кровью. Тран разбил бы их вдребезги, опустошил все в слепом поиске отравленного пузырька. А когда нашел бы нужный, внутри была бы лишь его смерть.

И что же мне делать с оставшейся жизнью? Жить на шее у родителей, писать дневники, ходить на танцы, ловить кайф, ложиться под кого попало? Звучит неплохо. А что, если мне осталось, скажем, пять лет?

Нет, Трану недостаточно того, что он познал до сегодняшнего момента. Неприятная сцена с отцом только укрепила его решимость. Он сделает следующий шаг в своей авантюре, шаг, который сохранит его живым. Как же можно умирать в самой середине великого действа?

Интересно, приходили те же самые мысли в голову Люку? Но ему все равно, абсолютно все равно, о чем думал Люк.

– Результат отрицательный, – повторил он. – Я не болен СПИДом, и я ничем не занимался с близнецами. Теперь убирайся.

– Винх, если ты...

– Папа. – Тран подошел к отцу, забрал у него из рук письма. – Ты меня не знаешь. Вот кто я на самом деле. Здесь. В этих письмах. – Он махнул листками перед лицом Вана. – Теперь оставь меня в покое.

Отец задержал на нем взгляд. В темных глазах скользило сожаление вместе с безмятежностью, словно он смотрел на труп сына уже в гробу. Тран словно видел в них свое отражение: изнуренный, бледный, в коробке из красного дерева, поставленной на козлы в католической церкви, кругом белые цветы и скорбящие родственники. Если он умрет через пять лет, если умрет завтра, то так оно и будет.

На несколько мгновений Трану показалось, что он проваливается в отцовские глаза, в то будущее. Затем Ван повернулся и вышел из комнаты, и Тран остался один.

Он все еще сжимал в руке смятые письма. Посмотрел на них, затем положил на этажерку поверх стопки книг. Долгое время у Трана мурашки по коже бегали от одного вида почерка Люка. В малиновых каракулях, как и в его голосе, раздававшемся в три часа утра из телефонной трубки, прослеживалось большое количество виски и жалости к самому себе. Зигги Стардаст после того, как порвалась веревка, он трет изрезанное стеклом лицо и клянется, что видел звезды. Задирать смерть, ходить за ней, соблазнять ее на каждом углу, но никогда не доходить до конца, если есть выбор.

Тран окинул взглядом комнату, думая, что положить в первую очередь, и на него нахлынула новая волна беспомощности. Одежда, чистая и грязная, дневники, наброски, всякие книги и бумаги.

Расставь приоритеты, сказал он себе. Начни с самого важного. Он подошел к книжной полке, вытащил толстый глянцевый том о смерти. Он знал, что родители видели много покалеченных трупов во Вьетнаме – соседей, учителей, родственников. Они никогда бы не взяли в руки такую книгу. Тран пролистал страницы с цветными фотографиями во весь лист, на которых застыли люди на разных стадиях истерзанно-сти, разложения и страданий от прочих увечий. Наконец он нашел припрятанный мешочек с пятьюдесятью дозами ЛСД и пятью хрустящими зелеными портретами Бена Франклина.

Тран сел на край кровати, держа в руках все свои ценности и проклиная про себя имя Лукаса Рэнсома и все слова, которые этот человек когда-либо написал на бумаге. Когда это надоело, он ругал себя, пока не стало противно. Затем встал и начал упаковывать вещи.

Так вспомни же, вспомни тот день в ноябре, Предательство, порох и смерть!

В 1605 году известный предатель Гай Фокс и группа отъявленных головорезов подготовили заговор с целью поджечь здание Парламента в Лондоне. Фокс был всего лишь посредственным наемником, простофилей, которому хорошо заплатили богатые католики, затаившие обиду на короля. Однако его имя вошло в историю, а люди сохранили его образ. Установив взрывчатку под Палатой общин, заговорщики бежали на юго-восток Хампстед-Хит, чтобы оттуда наблюдать фейерверк. Эта возвышенность, кстати, примечательна жертвами чумы, которых там хоронили в братских могилах.

Стоя на земле, скрывающей миллионы ядовитых костей, негодяи смотрели, как разрушается их мечта. Самого Фокса поймали в подвале перед кучей пороха с ярко пылающим факелом в руке. Его пытали в лондонском Тауэре, судили в Вестминстер-Холле, затем вытащили во двор Старого дворца около здания Парламента, четвертовали и повесили. Фундамент, который Фокс планировал взорвать и сжечь, пропитался кровью из его внутренностей, и будущие поколения английских детей получили повод для вымогательства и пиромании.