Каллиопа завизжала диксиленд – безумно громко, совсем близко. Джей понял, что прошел весь путь по деревянной набережной к пароходной пристани. Над доком высились ярко выкрашенные суда, кругом резной орнамент с завитками и переливающаяся медь.

«Натчез», «Королева Кахуна», «Роберт Ли» – большие кричащие корабли, похожие на свадебные торты. Он представил, как они переворачиваются и людской груз валится в токсичный суп реки.

Джей засунул руку в карман и коснулся конверта. На душе стало спокойней. «Ньюк», – сказал Тран. Сотня доз высококлассного ЛСД. Надо будет принять четыре или пять, а остальное положить в морозилку. Там у него хранились разные угощенья.

Джей зашагал обратно в кафе «Дю Монд» за своей чашечкой кофе с молоком. Воздух под многолетней зеленой листвой был сладок от жареного теста и сахарной пудры. Здесь вечно висели всякие испарения. Ароматы из кафе переплетались с выхлопными газами от работы моторов с улицы Декатур и травянистым запахом навоза от повозок с мулами, которые катали туристов.

Вечерело. Над Джексон-сквер кружили сотни птиц, устраиваясь на ночлег перед сумерками. Их неугомонное чириканье, игра саксофониста на тротуаре, болтовня прохожих, клаксоны проезжающих по улице Декатур автомобилей – все это неотъемлемые составляющие предзакатной поры во Французском квартале. Джей выбрал стол у железной оградки, откуда можно наблюдать весь цирк. Кофе с листьями цикория был крепким и насыщенным, молоко – пенистым и сладким.

Совсем рядом он почувствовал чье-то присутствие. За оградкой стоял парнишка и смотрел на Джея щенячьим взглядом, таявшим на нем подобно маслу. Судя по виду, типичный аутсайдер: на коротко стриженной голове бандана, уши и нос утыканы серьгами, армейская куртка – целое произведение искусства из булавок и рисунков, выведенных черным маркером. Развитые скулы, подбородок – просто ангельские. Ему, возможно, восемнадцать. Возможно.

– Возьмите меня к себе домой, – попросил он Джея. – Я буду вашим щенком. Я мало ем и очень нежен.

Джей отпил кофе, поднял бровь.

– А что, если ты описаешь пол или нагадишь на него? Тогда мне придется усыпить тебя.

– Я совсем ручной, – чистосердечно признался юноша.

На лице его был ясно написан голод, острый и очевидный, но это был голод, ранее не познанный, голод ребенка, который первую неделю живет на улице, скучает по родительской кухне, забитой продуктами. Джею нравилась эта разновидность голода – достаточно сильного, чтобы мальчишка стал неосмотрителен, но не настолько, чтоб у него ослабли мышцы. Джей заказал ему кофе с молоком и тарелку жареных пирожков.

– Теперь серьезно, – сказал Джей, наблюдая, как парень насыпает себе бесконечную струю сахара, – насчет наших щенячьих дел. Ты разрешишь мне надеть на тебя ошейник с поводком? Смогу я посадить тебя на цепь?

– Конечно, – улыбнулся бродяга с набитым пирожками ртом. Сахарная пудра прилипла к губам, подбородку, к черной рубашке. – Все, что угодно, только позволь мне свернуться калачиком на коврике у твоей кровати.

Джей удивился, что такой экзотичный щенок умоляет дать ему объедки. Джей выглядел богатым, как ему казалось, но не настолько богатым. Вовсе не таким богатым, коим являлся на самом деле. В Новом Орлеане, где ограбления и убийства случаются так же часто, как ливень по вечерам, только туристы кичатся своей состоятельностью и вешают себе на лоб соответствующую табличку.

– Думаю, ты даже заслуживаешь собственной подушки, – проговорил он. – Давно в пути?

– Всего пару месяцев.

– Откуда ты?

– Мэриленд.

– И как там?

Робкое пожимание плечами в ответ; все равно что спросить, как там на луне.

– Хреново. Ну, в общем, скукота.

Последние два пирожка отправились вниз по жадному розовому пищеводу.

– Так ты берешь меня к себе?

Джей наклонился вперед, едва не соприкоснувшись лицом с подростком.

– Придется кое-что сразу исправить. Если хочешь быть моим щенком, так будь им. Сиди тихо, пока я не надумаю тронуться в дорогу. Беги следом, когда я иду. Переворачивайся на спину, если я попрошу. А когда я ласкаю тебя, лижи мне руку.

Он пригладил волосы юноши, скользнул пальцами по щеке, по пушистым локонам у изгиба подбородка. Когда он собирался отнять руку, мальчик повернул голову и взял в рот два его пальца, нежно облизнул их, перекатил языком. Слизистая рта была мягкой, как бархат, теплой, как свежая кровь.

Уголком глаза Джей заметил, как на них завороженно пялится парочка пожилых туристов. Ему было не до них, он не мог ни шевельнуться, ни вздохнуть, пока его ласкала горячая влага.

– Зови меня Фидо, – сказал парень.

Небо над шоссе Шеф-Ментер было бледно-лиловым с первыми проблесками рассвета. Тран ехал мимо полупустых променадов и третьеразрядных мотелей, мимо устрашающей неоновой планеты, служившей маяком аллеи Орбит – оулинг, мимо пестрой радуги дешевых забегаловок и загаженных книжных лавчонок, бойко ловивших на удочку бессонные отбросы общества. Скоро маленький «форд-эскорт» уже несся через зеленую деревенскую местность, мимо озер, камышей и травы, среди которых мелькали затерянные домики. Восточный Новый Орлеан был странным смешением безмятежности, трухи и изысканности.

Трану был двадцать один, родился он в Ханое, в семье, которая через три года бежала из страны во время массового отъезда эмигрантов в 1975-м. Кто-то из предков Грана был французских кровей, придавших его черным по плечи волосам волнистость, гладкой коже – цвет миндаля с персиком и слабый золотистый отлив – темным глазам. Единственным воспоминанием о Вьетнаме были приглушенные голоса поздней ночью: кто-то торопит его на улице, освещенной маленькими цветными фонарями, которые мерцают и расплываются по контуру во влажном воздухе, свежий запах срезанной зелени. Иногда Трану казалось, что он помнит кое-что еще – взрывы снарядов вдалеке, серебристый корпус реактивного самолета, – но он сомневался, было ли это на самом деле или во сне.

Благодаря отцовскому другу из американской армии семья поселилась в Новом Орлеане, избежав грязи и бетона лагеря для перемещенных лиц. От рождения его звали Тран Винх. Когда родители отдали мальчика в детский сад, то поменяли слова местами, чтобы фамилия стояла последней, как у любого американского ребенка. А имя продлили до Винсента, которое он люто ненавидел и никогда не откликался на него, даже в пять лет. Дома его по-прежнему звали Винх. Для всех остальных он был Тран. В английском языке это сочетание коротких звуков ассоциируется с движением (трансмиссия, транспорт) и с выходом за грань (трансконтинентальный, транквилизатор, трансвестит), и ему нравилось и то, и другое значение.

Сегодня Тран глотал кислотку и экстази, пока вспышки света, видеоизображение и огневой вал звука не соединились в одно цветастое целое, словно фантик конфеты. Тут был хороший бар, за которым девчонки в зеленом ламэ сыпали странный порошок в коктейли, якобы усиливающие работу мозга. Кругом носились ребята в полном снаряжении, даже в шлемах с цветами, некоторые вооружились лишь бутылками с водой и погремушками. Другие парнишки походили на сказочных персонажей из «Доктора Сьюсса», которые сидят на грибах, что, впрочем, неудивительно, потому что они росли с «Доктором Сыоссом» и многие из них сидели на грибах.

На Тране был свободный балахон длиной до колена, покрытый витиеватыми петлями, малиновыми и красными. Под него он надел шорты, чтобы по приходе домой заправить в них подол и получить что-то вроде рубашки. Глаза подведены жирным черным карандашом, весьма неумело, отчего он выглядел еще моложе и безумнее. Тран пришел на рейв-вечеринку один и чудесно проводил время. Этим можно было гордиться. Уже несколько месяцев он редко выбирался из дома. Когда знаешь, что можешь натолкнуться на того, кого не хочешь видеть, легче сидеть в своей комнате, читать, писать дневник, слушать музыку, размышлять над старыми любовными письмами.

Он вспомнил одну интересную историю, которую где-то слышал: старая кинозвезда по имени Джейн Мэнсфилд умерла прямо на Шеф-Ментер. Ее машина врезалась в зад москитного грузовика, который ездил по улочкам города, распыляя яд, способный убить десятки тысяч насекомых. Тран представил, как голова знаменитости оторвалась и летит через облако инсектицидов и выхлопных газов, а кровь подобно хвосту кометы выписывает изящную дугу.