– Плохо только то, – был ответ, – что мир в такую ночь остается прежним и возвращение неизбежно.

Так говорил ему Джозеф пятнадцать лет назад. Джозеф, закадычный друг, с которым они трепались днями напролет, философствовали, как подобает в юности, решали проблемы мироздания. После женитьбы один из них – Джозеф – затерялся на задворках Чикаго, а другого судьба привела на Средний Запад, и вся их философия пошла прахом.

Он вспомнил свой медовый месяц. Они с Элен отправились в путешествие по стране: в первый и последний раз она согласилась на эту «бредовую затею» (то есть поездку на машине). Лунными вечерами они ехали сквозь пшеничные, а потом сквозь кукурузные просторы Среднего Запада, и однажды Томас решился:

– А не провести ли нам одну ночку под открытым небом?

– Под открытым небом? – переспросила Элен.

– Да хотя бы вот здесь. – Напускная небрежность давалась ему с трудом. Он махнул рукой в сторону обочины. – Смотри, какая красота, кругом холмы. Ночь теплая. Лучше не придумаешь.

– Боже правый! – вскричала Элен. – Ты серьезно?

– Почему-то пришло в голову…

– Деревенские луга, будь они трижды прокляты, кишат змеями и всякими паразитами. Еще не хватало на ночь глядя пробираться в чужие угодья – все чулки будут в зацепках.

– Да кто об этом узнает?

– Об этом, милый мой, узнаю я.

– Мне просто…

– Том, голубчик, ты ведь пошутил, правда?

– Считай, что этого разговора не было, – ответил он.

На трассе среди лунной ночи им попался заштатный, убогий мотель, где вокруг голых электрических ламп кружили ночные мотыльки. В душной комнатушке, где стояла одна железная кровать, воняло краской, из придорожного бара неслись пьяные крики, а по шоссе всю ночь напролет, до самого рассвета, грохотали тяжелые фуры…

Он углубился в зеленую рощу, прислушиваясь к голосам тишины. Тишина здесь звучала на разные голоса: это под ногами пружинил мох, от деревьев – от каждого по-особому – падали тени, а родники, разбегаясь в разные стороны, спешили захватить новые владения.

На поляне он нашел несколько ягод лесной земляники и отправил их в рот. Машина… да черт с ней, мелькнуло у него в голове. Если с нее снимут колеса или вообще растащат по частям – плевать. Расплавится на солнцепеке – туда ей и дорога.

Опустившись на траву, он подложил руки под голову и уснул.

Первое, что он увидел, проснувшись, – это собственные часы. Шесть сорок пять. Проспал почти целый день. Его щекотали прохладные тени. По телу пробежала дрожь, он сел, но вставать не торопился, а наоборот, снова прилег, опершись подбородком на локоть и глядя перед собой.

Улыбчивая девушка сидела в нескольких шагах от него, сложив руки на коленях.

– Я и не слышал, как ты подошла, – сказал он.

Да, походка у нее совсем неслышная.

Без всяких причин, если не считать одной-единственной тайной причины, у Томаса зашлось сердце.

Девушка молчала. Он перевернулся на спину и закрыл глаза.

– Живешь в этих краях?

Она действительно жила неподалеку.

– Тут и родилась, и выросла?

Именно так, никуда отсюда не уезжала.

– Красивые здесь места.

На дерево опустилась птица.

– А тебе не страшно?

Он выжидал, но ответа не последовало.

– Ты же меня совсем не знаешь, – сказал он.

Да ведь и она ему не знакома.

– Ну, это большая разница, – сказал он.

А в чем разница-то?

– Сама должна понимать – это другое дело, и точка.

Минут через тридцать – по его собственному ощущению – он открыл глаза и посмотрел на нее долгим взглядом.

– Ты и в самом деле здесь? Или это сон?

Она спросила, куда он едет.

– Далеко – куда вовсе не хочется.

Понятно, все так отвечают. Здесь многие останавливаются, а потом едут дальше, куда вовсе не хочется.

– Вот и я так же, – сказал он, медленно поднимаясь. – А знаешь, я только что сообразил: ведь у меня с утра ни крошки во рту не было.

Она протянула ему узелок, захваченный из дому: хлеб, сыр, печенье. Пока он жевал, они молчали, а он ел очень медленно, чтобы не спугнуть ее неосторожным движением, жестом или словом. День близился к закату, в воздухе повеяло прохладой; и тут он решил присмотреться к ней повнимательнее.

И увидел: она хороша собой, у нее белокурые волосы и безмятежное лицо, а на щеках играет свежий, здоровый румянец совершеннолетия.

Солнце ушло за горизонт. Они по-прежнему сидели на поляне, а небо, покуда доставало сил, хранило закатные цвета.

Тут до него донесся неразличимый шорох. Она поднималась на ноги. Потянулась к нему, взяла за руку. Стоя рядом, они окинули глазами рощу и уходящие вдаль холмы.

Потом сошли с тропинки и начали удаляться от машины, от трассы, от города. Землю на их пути освещала розовая весенняя луна.

От каждой травинки уже исходило предвестие ночи, теплое дыхание воздуха, бесшумное и бескрайнее. Они поднялись на вершину холма и там, не сговариваясь, сели на траву, глядя в небо. Ему подумалось: не может быть, такого не бывает; он даже не знал, кто она такая и каким ветром ее сюда занесло.

Милях в десяти прогудел паровоз, который умчался сквозь весеннюю ночь по темной земле, полыхнув коротким огнем.

И тут ему снова пришла на ум все та же похожая на сон история, поведанная лучшему другу много лет назад. Должна быть в жизни такая ночь, которая запомнится навсегда. Она приходит ко всем. И если ты чувствуешь, что эта ночь уже близка, уже вот-вот наступит – лови ее без лишних слов, а когда минует – держи язык за зубами. Упустишь – она, может, больше не придет. А ведь ее многие упустили, многие даже видели, как она уплывает, чтобы никогда больше не вернуться, потому что не смогли удержать на кончике дрожащего пальца хрупкое равновесие из весны и света, луны и сумерек, ночного холма и теплой травы, и уходящего поезда, и города, и дальних далей.

Мысли его обратились к Элен, а от нее – к Джозефу. Джозеф. Интересно, у тебя это получилось? Сумел ли ты оказаться в нужное время в нужном месте, все ли сложилось, как ты хотел? Этого теперь не узнать, потому что кирпичный город, забравший к себе Джозефа, давно потерял его среди кафельных лабиринтов подземки, черных лифтов и уличного грохота.

Об Элен и говорить нечего, она даже в мечтах не познала такую ночь – просто у нее в голове для этого не было места.

А меня вот занесло сюда, спокойно подумал он, за тысячу миль от всего и всех на свете.

Над мягкой луговой темнотой поплыл бой часов. Раз. Два. Три. На рубеже веков в каждом американском городке, будь он самым неприметным, возводили здание суда: от каменных стен в летний зной и то веяло холодком, а башня, заметная издалека даже в темном небе, глядела в разные стороны четырьмя бледными ликами часов. Пять, шесть. Прислушавшись к бронзовым ударам времени, он насчитал девять. Девять часов на пороге лета; залитый лунным светом теплый пригорок дышит жизнью средь огромного континента, рука касается другой руки, а в голове крутится: мне скоро будет тридцать три. Но еще не поздно, ничего не потеряно, ко мне пришла та самая ночь.

Медленно и осторожно, как оживающая статуя, она поворачивала голову, пока глаза не устремились на его лицо. Он почувствовал, что и сам невольно поворачивает голову, как это много раз случалось во снах. Они неотрывно смотрели друг на друга.

Среди ночи он проснулся. Она лежала рядом без сна.

– Кто ты? – шепотом спросил он.

Ответа не было.

– Хочешь, я останусь еще на одну ночь? – предложил он.

Но в душе понимал: другой ночи не бывает. Бывает только одна-единственная, та самая ночь. Потом боги поворачиваются к тебе спиной.

– Хочешь, приеду следующим летом?

Она лежала, смежив веки, но не спала.

– Я даже не знаю, кто ты, – повторил он.

Ответа не было.

– Поедешь со мной? – спросил он. – В Нью-Йорк.

Но в душе понимал: она могла появиться только в этом месте и больше нигде, и только лишь в эту ночь.

– Но я не смогу тут остаться. – Это были самые правдивые и самые пустые слова.