– Ну и процессия! – воскликнул Финн.

– В жизни такой не видывал! – воскликнул Дун.

– Прикусите языки, – вежливо сказал священник.

– Боже мой, – произнес Финн. – Вы только поглядите на этот гроб!

– Видим, Финн, видим! – ахали все присутствующие.

Ибо проплывающий мимо них гроб, заколоченный серебряными и золотыми гвоздями, был и впрямь сработан на совесть, вот только из какого материала?

Это были доски от ящиков, планки от винных упаковок, доставленных морем из Франции для погребов лорда Килготтена!

У завсегдатаев паба перехватило дух. Они закачались, хватая друг друга за локти.

– Ты ведь умеешь читать по-ихнему, Финн, – прошептал Дун. – Назови хотя бы марки!

Оглядев гроб, сделанный из винной тары, Финн почтительно изрек:

– Разрази меня гром. Смотрите! Вот «Шато лафит Ротшильд», урожая тысяча девятьсот семидесятого года. Вот «Шато неф дю пап», шестьдесят восьмого. Тут наклейка вверх ногами: «Ле Кортон»! Смотрим снизу вверх: «Ла Лагюн»! Какой шик, боже ты мой, какой высокий класс! Я бы и сам не прочь, чтоб меня похоронили в таком клейменом дереве!

– Интересно, – вслух подумал Дун, – а изнутри ему видны эти клейма и марки?

– Ты лишнего-то не болтай, – буркнул священник. – А вот и остальное!

Мало того что при виде покойника в гробу солнце ушло за облака, так за этим последовало второе явление, которое ввергло обливающихся потом горожан в полнейшее замешательство.

– Можно было подумать, – припоминал впоследствии Дун, – будто кто-то оступился, упал в могилу, сломал ногу и нарочно испортил такой день!

Дело в том, что составляющие процессию легковые и грузовые машины были кое-как нагружены ящиками с продукцией различных французских виноградников, а замыкал шествие громоздкий старинный фургон, какими пользовалась в прежние времена компания «Гиннес»; его тянула упряжка горделивых белых лошадей в траурном уборе, вспотевших от непривычного груза.

– Будь я проклят, – сказал Финн, – если лорд Килготтен не привез угощение для собственных поминок.

– Ура! – разнеслось над кладбищем. – Вот что значит приличный человек!

– Не иначе как догадался, что нынешняя жара распалит даже монашку и священника, а у нас языки вывалятся от жажды!

– Дорогу! Освободи проход!

Народ расступился, чтобы пропустить на кладбище этот обоз с булькающим грузом, помеченным бирками из Южной Франции и Северной Италии.

– Когда-нибудь, – прошептал Дун, – нужно будет воздвигнуть Килготтену памятник за его понимание дружбы!

– Размечтался, – сказал священник. – Не время об этом заикаться. Ибо после гробовщика приходит кое-кто пострашнее.

– Кто ж может быть страшнее?

Пропустив к могиле последний фургон с вином, по аллее в одиночку шагал человек с напомаженными усами, в шляпе и начищенных до блеска туфлях, в застегнутом наглухо пиджаке, из-под обшлагов которого виднелись, как положено, белые манжеты, под мышкой он сжимал плоскую папку, напоминавшую дамскую сумочку. Он словно вышел из ледника, прорубленного в залежах снега: язык напоминал сосульку, а глаза – замерзшие лужицы.

– Боже правый! – сказал Финн.

– Это стряпчий? – предположил Дун.

Незнакомцу дали дорогу.

Стряпчий – а это он и был – прошествовал мимо, как Моисей, перед которым расступилось Красное море, как король Людовик на прогулке, как самая заносчивая шлюха с Пикадилли: нужное подчеркнуть.

– Душеприказчик Килготтена, – зашипел Малдун. – Я видел, как он вышагивает по Дублину – ни дать ни взять вестник апокалипсиса. И фамилия у него лживая: Клемент, то бишь милосердный. На полрожи ирландец, на всю рожу англичанин. Хуже не придумаешь!

– Что может быть хуже смерти? – прошептал кто-то.

– Скоро узнаем, – пробормотал священник.

– Джентльмены!

Толпа повернулась на голос.

Стряпчий Клемент остановился на краю могилы и, достав из-под мышки заветный портфель, извлек на свет перевязанный лентой и украшенный гербом документ невероятной красоты, от которой начиналась резь в глазах и боль в сердце.

– До начала траурной церемонии, – сказал он, – прежде чем отец Келли приступит к панихиде, я должен сделать сообщение. В завещании лорда Килготтена имеется дополнительное распоряжение, которое я сейчас оглашу.

– Прямо одиннадцатая заповедь, – пробормотал священник, опустив голову.

– А как звучит одиннадцатая заповедь? – хмуро спросил Дун.

– Для тебя – так: «Попридержи язык свой, не хлопай ушами своими», – сказал священник. – Шшш.

Ибо стряпчий, развязав ленту, стал зачитывать документ, и в жарком летнем воздухе зазвучало следующее:

– «…исходя из того, что мои погреба ломятся от лучших марочных вин из разных стран мира…»

– Это точно! – подтвердил Финн.

– «…исходя из того, что граждане города Килкока не ценят тонкий продукт, а предпочитают… э-э-э… крепкие напитки…»

– Кто сказал?! – взорвался Дун.

– Будешь у меня землю жрать, – вкрадчиво предупредил священник.

– «…настоящим заявляю, что вопреки расхожему мнению, – декламировал стряпчий с мстительным удовольствием, – человек может забрать кое-что на тот свет. Такова моя воля, изложенная в дополнительном распоряжении к моему завещанию, совершенному, предположительно, за месяц до моей кончины». И подпись: «Уильям, лорд Килготтен». Датировано седьмым числом предыдущего месяца.

Стряпчий умолк, сложил документ и закрыл глаза, ожидая удара грома вслед за сверкнувшей молнией.

– Означает ли это, – содрогнулся Дун, – что лорд вознамерился?..

Кто-то вытащил пробку из бутылки.

Она хлопнула, как выстрел, отчего все замерли.

Но на самом деле это, конечно, славный душеприказчик Клемент, стоявший на краю разверстой могилы, откупорил бутылку «Ля Вьей Ферм» семьдесят третьего года!

– Стало быть, это поминки? – нервно хихикнул Дун.

– Нет еще, – скорбно ответил священник.

По-летнему горячо ухмыляясь, стряпчий Клемент начал с бульканьем лить в могилу вино – прямо на гроб, в котором покоились томимые жаждой кости лорда Килготтена.

– Держи его! Он спятил! Хватай бутылку! Не давай!

Такого взрыва негодования можно было ожидать разве что от толпы болельщиков, если бы их любимую команду в полном составе укокошили в центре поля!

– Постой! Что ж это делается!

– Быстрее! Бегите за хозяином!

– Надо ж такое ляпнуть, – пробормотал Финн. – Его светлость-то в гробу лежит, а вино в могилу бежит!

Потрясенная этим неслыханным надругательством, толпа могла лишь следить, как остатки вина из первой бутылки, журча, падают в освященную землю.

Клемент передал бутылку Дуну и откупорил вторую.

– Остановитесь, подождите минуту! – прогремел глас Судного дня.

Это, конечно, был отец Келли, чей сан давал право на высшую истину.

– Не хотите ли вы сказать, – выкрикнул священник, щеки которого раскраснелись от зноя, а глаза слезились от палящего солнца, – что собираетесь опорожнить все это в могилу Килготтена?

– Таково мое намерение, – заявил стряпчий.

Он уже наклонил вторую бутылку, но священник схватил его за руки, чтобы из горлышка не вытекло ни капли.

– И вы полагаете, что мы будем стоять в стороне и молча взирать на это святотатство?!

– Да, на поминках принято вести себя именно так. – Стряпчий попытался довершить начатое.

– Ну-ка, подсобите! – Священник оглядел своих единомышленников, сорвавшихся из-за стойки паба, посмотрел на их вдохновителя Финна, на небо, где прятался Бог, на землю, где лежал Килготтен, играя в молчанку, и, наконец, на стряпчего Клемента и его проклятый свиток с ленточкой. – Остерегитесь, любезный, вы провоцируете беспорядки!

– Да! – закричали все, пошатываясь и сжимая кулаки, в которых скрежетали невидимые камни.

– Какого года это вино? – Не обращая на них ни малейшего внимания, Клемент спокойно рассмотрел этикетку. – «Ле Кортон». Урожая девятьсот семидесятого. Отменное вино наилучшего года. То, что надо. – Он вырвался из рук священника, чтобы спокойно вылить вино в могилу.