Я многое понял из комментариев известных мыслителей. Хотя они сами не являются каббалистами и различно понимают каббалу, все же, мне показалось, в их взглядах больше сходства на это учение, чем различий. Особенно впечатляет лингвистический и семантический анализ истоков каббалы Рене Генона. Как-то я уже стал привыкать и к головокружительным каббалистическим построениям миров и ступеней, поскольку во всех трех текстах они в той или иной мере обсуждаются в качестве реальности, описываемой в этом учении. Понятнее мне стали и символические, и нумерические аспекты каббалистической реальности, как связанные с пифагорейской традицией, восточными посвящениями и мистериями, особенностями еврейского языка и мышления. Но одновременно к заданным выше вопросам я хотел бы добавить еще два.

Первый: как, спрашивается, относиться к каббале: как к мертвой эзотерической традиции или тому, что продолжает действовать и сегодня, ведь известно, что мы переживаем новое возрождение каббалы? Но та ли это каббала, или совершенно другая, ведь и Античность, и Средние века, и живая эзотерическая практика каббалы канули в вечность? Или не канули?

Второй вопрос: сегодня обозначился новый интерес к гностицизму. Борхес утверждает, что один из истоков каббалы – гностические учения. Так ли это? От решения этого вопроса в теоретическом плане зависит немало. Но я готов присовокупить эти вопросы к остальным и терпеливо ждать, когда уважаемые авторы будут на них отвечать.

Автор: Отвечать Скептику я начну с его вопроса – почему каббалу нельзя отнести к религии, хотя речь в ней идет о Творце. Для этого рассмотрим проблему понимания Творца в религии, философии и эзотерике.

Итак, как вы уже могли понять, все зависит от того, как Творец понимается. В мировых религиях он понимается как Бог, сверхсубъект, от желания и настроения которого все зависит. Разгневался, например, Бог на человека и вызвал потоп, кто-то ему понравился – спас от потопа. В принципе можно помыслить, что даже средневековый Бог в состоянии изменить свое решение и отменить Конец света и Страшный суд. Если он, конечно, Бог, который всемогущ и непостижим. В древних религиях субъективный характер Творца был более очевиден. Например, в старовавилонских поэмах о «Невинном страдальце» и «Вавилонской теодицее» можно прочесть:

«Ты ведь стоишь на земле, замыслы бога далече.

Научишь ли бога ходить за тобой, как собаку?…

То он хочет от тебя обрядов, то «Не спрашивай бога!»,

То чего-то иного»[100].

А вот горькие размышления о поведении главного бога «учителей» народа «нагуа» (империя ацтеков):

«Господин наш, хозяин непосредственной близости. Думает то, что хочет, решает и развлекается. Как он хотел бы, так и захочет. В центре своей ладони он нас держит и передвигает по своему желанию. Мы движемся, кружимся, как шарики, без направления он нас передвигает. Мы предмет его развлечения: он над нами смеется»[101].

Однако уже Творец античных философов перестает выглядеть как своенравный субъект. Ему начинают приписываться неизменные свойства, определяющие постоянные особенности его творений. Правда, Н. И. Григорьева в весьма интересной и тонкой работе «Парадоксы платоновского „Тимея“: диалог и гимн» показывает, что Демиург у Платона выступает не только как Творец, но и еще в двух ипостасях: как некий Жрец, замышляющий и рассчитывающий Вселенную (и затем творящий ее по этим расчетам), и как Ткач, создающий (ткущий) ту же Вселенную. В первой своей ипостаси Демиург ассоциируется с Зевсом, а во второй – с Афиной Палладой. Вселенная и природные стихии (небо, планеты, огонь, вода, земля, воздух и т. д.) не только созданы Демиургом, который рассчитывает их, но и сами поэтому пронизаны математическими отношениями («Мы видим, – пишет П. П. Гайденко, – что бог поступает как математик…»[102]).

Не менее интересно, какими качествами Платон наделяет человека. Человека боги не только замышляют, исчисляют и складывают (собирают) по расчетам, но он и сам обладает способностью замышлять, исчислять, творить. Что же получилось? Вселенная по Платону устроена так, как Платон понял восточных жрецов, а Демиург подозрительно напоминает самого Платона (он уясняет, творит мир, устанавливая порядок, исчисляя, созерцая благо).

«Общеизвестно, – пишет Н. Григорьева, – что жрецы Египта, обособленно живущие, занимались исследованием природы макро– и микрокосмов, были математиками, астрономами или, „изучая науки божественные, из них выводили науки человеческие“. Приблизительно то же самое говорит Платон в разных диалогах и о занятиях философов. В „Тимее“ не только жрец сближается с философом в области интеллекта, но и философ сближается со жрецом в сфере сакральной интуиции. Жрец служит богу как человек, и для человека жрец есть посредник между ним и богом; философ в понимании Платона (вспомним „Федра“) – это человек, душа которого более всего видела и запомнила во время небесного путешествия; она уподобилась богу, созерцая истину вместе с богами, и поэтому „у него всегда по мере сил память обращалась на то, чем божественен бог“. Таким образом, в мышлении Платона и тем самым в тексте диалога жрец Афины Нейт в некотором смысле почти отождествляется с философом. Философ, в свою очередь, тоже как бы является жрецом богини мудрости»[103].

Если у Платона Творец еще имеет антропоморфные черты, то в работах Аристотеля Он теряет их окончательно: аристотелевский бог совпадает с разумом, который мыслит самого себя, причем эта мысль движет планеты по кругу вечным движением. Обсуждая в «Метафизике» природу единого, Аристотель пишет: «Так вот, от такого начала зависит мир небес и [вся] природа. И жизнь [у него] – такая, как наша – самая лучшая, [которая у нас] на малый срок… При этом разум, в силу причастности своей к предмету мысли, мыслит самого себя… и умозрение есть то, что приятнее всего и всего лучше. Если поэтому так хорошо, как нам, богу – всегда, то это изумительно: если же – лучше, то еще изумительней»[104].

В Средние века Творец понимается не только как создатель мира, но и как законы, в соответствии с которыми устроена и действует природа. Попытки приписать Ему субъективные характеристики и желания приводили к противоречиям. Действительно, практически все средневековые мыслители пытались обсуждать природу Бога и в связи с этим приписывали Ему различные свойства; при этом они, как правило, приходили к парадоксам. Например, Иоанн Скот Эриугена, живший в IX в., фиксируя эти затруднения, пишет:

«Неужели высшая, простая и Божественная природа принимает какие-либо акциденции[105]? – Прочь такую мысль! – Неужели она не сообщает какому-либо предмету акциденции? -…И это аксиома. – Стало быть, высшая причина и высшее начало всех вещей, которое есть Бог, не может ни действовать, ни испытывать действие. – Это умозаключение загнало меня в тупик. Если я объявлю его ложным, то сам разум, пожалуй, осмеет меня… Если же я признаю его верным, сколь острым стрелам Священного Писания я себя подставляю?»[106]

Таким образом, уже в Средние века представления о Творце и природе сближаются, а сущность Творца не удается определить.

В Новое время, безусловно, интересное решение этой проблемы принадлежит Канту. С одной стороны, он утверждает, что человек сам «априори» приписывает природе законы, с другой – что это его творчество обусловлено разумом и ограничено опытом, с третьей стороны, что разум – это не только способность человека, но и действие Творца. Апеллируя к опыту математики и естествознания, Кант предполагает, что мыслящий, рассуждая, не только связывает знания, но и привносит в природу законы; при этом разум оперирует понятиями и категориями, независимыми от опыта, вероятно, поэтому, Кант называет их априорными.