И тут прямо в глаза мне блеснула молния. Почти одновременно с неба обрушился ледяной ливень. По земле запрыгали градины. Стало темно, как ночью. Дождь залеплял рот, глаза, стегал по лицу. Я совершенно потерял ориентировку, сделал несколько шагов по грудь в воде, и с головой провалился в какую-то яму. Выронив бесполезный уже автомат, я всплыл, судорожно хватая ртом воздух, и тут чьи-то руки ухватили меня поперек груди. Мокрые мягкие волосы коснулись моего лица. Помогая друг другу, мы с Евой выбрались на берег и побрели куда-то сквозь завесу дождя. Верхушки деревьев клонились к самой земле. Сыпались на траву «пьяные» ягоды. Казалось, лес превратился в дно реки, и мы как рыбы плывем сквозь ее тугие, холодные струи.

Что-то похожее на рваный черный флаг пребольно хлестануло меня по лицу. Я не сразу понял, что это мой собственный пиджак, болтающийся на сломанной ветке. Невольно я отыскал глазами круг жухлой травы – единственный, невзрачный памятник моего появления здесь. И странное дело – хотя дождевая вода доходила мне почти до щиколоток, все пространство внутри круга было совершенно сухим. Он был словно прикрыт колпаком, о который разбивались низвергавшиеся с неба потоки. Я сунулся было под этот невидимый зонтик, но сразу налетел грудью на холодную гладкую преграду.

Почти наощупь я отыскал в дожде Еву.

– Вот место, через которое я попал в ваш мир. Потрогай! Ты думаешь – это стена? Нет, это дверь. Хотя и закрытая. Еще вчера ее здесь не было. Она должна открыться. Если хочешь, пойдем со мной. Наша жизнь, конечно, не рай, но я думаю, ты сможешь понять и полюбить ее.

– Нет, – она покачала головой. – Это твоя жизнь. Иди один. А моя жизнь здесь. Я остаюсь. Не забывай, что у меня есть сын. Я должна спасти его. И еще я должна вырастить дерево. Взамен того, что сгорело. Это совсем непростое дело. Мне его хватит до конца дней.

– Пойми, это тупик! Деревья в конце концов погубят вас! Вы вырождаетесь! У вас уже исчезли желания. Скоро исчезнет и воля. Вы превратитесь в скот. Добрый, тихий, безобидный домашний скот!

– Тупик? – спокойно сказала она. – Нет… Я знаю, что такое тупик… Когда-то давным-давно на этом месте был огромный город. В нем жило много людей. Каждый владел массой вещей, но каждому хотелось еще больше. Из-за этого они постоянно враждовали друг с другом. И не только отдельные люди, но и целые народы. Как и ты, они старались переделать природу. То есть просто хапали все без разбора. А когда хапать стало нечего, вот тогда и получился тупик.

– Война, что ли?

– Может быть, – она пожала плечами. – Про те времена рассказывают много страшного. Сначала все горело. Даже то, что гореть не должно. Много дней за дымом не было видно неба. Потом стало холодно и пошел черный снег. Все реки и озера покрылись черным льдом. Целый год стояла ночь. Мало кто выжил после этого. А тот, кто выжил, стал хуже бешеного зверя. Людей убивали за кусок еды, за клочок шкуры. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не большие деревья. Вернее, если бы не тот человек, который вырастил первое такое дерево. Наверное, он был великим мудрецом. Сейчас уже никто не помнит его имени. Он сидел под своим деревом, голый, безоружный и пытался заговорить с каждым, кто проходил мимо. Много раз его пытались убить, но всякий раз что-то мешало этому. Никто не подозревал тогда, что причиной всему дерево. Каждый желающий мог получить семечко, чтобы вырастить такое же дерево для себя и своих детей. Ведь у него были такие вкусные плоды. Когда этот человек умер, по всей округе уже росли Дубы, возле которых жили бывшие подземники – голые, безоружные, но сильные своей верой в добро. Они научились понимать язык зверей и деревьев. Волки и птицы были им как братья. Постепенно деревья очистили воздух и воду от ядов и сажи. Пожарища заросли травой. Дубы защищают нас не только от врагов, но и от самих себя. Оберегают от черной тоски, злобы, чрезмерных желаний, себялюбия. Когда-нибудь Дубы будут расти везде-везде, от моря на закате, до гор на восходе. И тогда все живущие под ними люди объединятся. Но так, наверное, будет еще не скоро.

– Люди очень разные, – сказал я. – Одним нравится то, другим это… Кое-кого такая жизнь может и не устроить.

– Я понимаю, что ты хочешь сказать. Муж был сыном подземника. Душа его еще не успела очиститься. Чтобы стать человеком, нужно прожить под деревом два-три поколения. Он не был тверд в мыслях и поступках. Потому и погиб. А сын… сын сейчас в таком возрасте, когда трудно отличить добро от зла. Тем более если это зло умеет ловко притворяться. Ты одурманил его лукавыми словами, и за это тебе никогда не будет прощения…

Сквозь мрак полыхнула длинная и прямая, словно по отвесу проведенная молния.

– Иди! – сказала Ева и слегка подтолкнула меня к краю желтого круга.

Тело мое на этот раз не встретило никакой преграды, и я, чтобы не упасть, был вынужден сделать несколько шагов назад.

Первое, что я ощутил, оказавшись в центре круга, – были запахи. Полузабытые запахи канифоли, горелой изоляции и почему-то, свежего кофе. Ярко-желтая пленка стала понемногу расползаться в моих глазах.

– Ева! – закричал я. – Ева! Подожди! Я с тобой!

Стены моей прозрачной клетки были прочны и упруги. В отчаянии я снова и снова бросался на их штурм, а Ева, не спуская с меня взгляда, медленно-медленно отступала назад – во мглу, в холод, в бесконечность…

– Ваша история не лишена интереса, – сказал профессор. – Жаль только, что эмоций в ней больше, чем фактов.

– Какие еще факты вам нужны? – спросил я устало.

Уже шесть часов я находился в своем родном мире, но никакой радости от этого почему-то не испытывал. Мне было очень неуютно в тесной комнате, залитой резким неживым светом и заполненной громоздкой, совершенно бесполезной мебелью. Рядом со мной находилась батарея центрального отопления. Поднимающийся от нее горячий, пахнущий пылью воздух, иссушал мои легкие. Ноги затекли – я никак не мог найти в кресле удобную позу.

– Какие факты? – переспросил профессор. – Гравитационная постоянная, скорость распространения электромагнитных волн, постоянная Планка. Остальные мировые константы смежного пространства. И еще многое-многое другое.

– Как-нибудь в следующий раз, – буркнул я, прекрасно понимая, что никакого следующего раза не будет.

– Вам по-прежнему не хочется одеться?

– Нет.

– И тем не менее – придется. Скоро сюда может зайти уборщица. Возьмите хотя бы это, – он бросил мне через стол белый халат. – Ничего другого, к сожалению, нет. Я не предполагал, что вы явитесь оттуда налегке.

Халат был примерно пятьдесят шестого размера, женский, с выточками на груди и пуговицами на левой стороне. Одев его, я ощутил огромное неудобство, словно халат был сшит не из сатина, а, по крайней мере, из кровельного железа. Ткань мешала свободно дышать, стесняла движения, от нее приторно пахло духами и чужим потом. Почти с ужасом я подумал, что мне придется еще и обуться.

Профессор стряхнул пепел с лацканов своего пиджака и склонился над аппаратом, в недрах которого уже добрые десять минут булькало примерно четверть стакана моей собственной крови.

– Чужеродных микроорганизмов у вас, кажется, не обнаружено, – сказал он как-будто с сожалением.

– Ничего удивительного. В каких только ядах вы не полоскали меня. До сих пор вся шкура зудит.

– Это как раз тот случай, когда излишняя предосторожность не помешает. Для полной гарантии вас не помешало бы обработать перегретым паром, а потом сутки-другие подержать в растворе сулемы.

– Может лучше сначала сулемой, а паром уже напоследок?

Профессор покосился на меня, но ничего не сказал. На его лысине, почти как в зеркале, отражались зеленые и красные блики индикаторных ламп. Внешность у профессора, надо сказать, была самая заурядная. Сотни таких кряжистых, багроволицых, закаленных в жизненных передрягах пенсионеров я ежедневно встречал на улице, в пивной, в приемной нашей редакции. Неопределенного цвета костюм за сто двадцать рублей, блекло-голубая рубашка, из тех, что обычно носят отставники, и войлочные ботинки «прощай молодость» неплохо дополняли общую картину. Так мог одеваться только человек совершенно равнодушный к жизненным благам. Не обремененное условностями аскетичное житье в смежном пространстве, наверное, вполне устроило бы его. Мудрому дубу нашелся бы, наконец, достойный собеседник.