Случилась заминка. Тогда я сказал:

— Стоп!

Блие: — Почему ты сказал «стоп»?

Я: — Потому что была заминка и я решил, что ты забыл текст.

Блие: — Да вовсе нет, я не забыл, это просто пауза! Ты что, хотел, чтоб я гнал весь текст без выражения, без запятых, без точек, без ничего?

Я: — Нет, конечно.

Блие: — И что ж тогда?

Я: — Прости, Бернар, я был не прав!

Блие: — Ей-богу, что за люди, все переврут!

Я: — Сейчас переснимем! Мотор! Поехали!

Блие (открывая папку). «Итак, Фигье, сегодня у вас назначена встреча с Гастье. Это очень важный клиент, и он требует полной конфиденциальности своей… своей… ну, в общем, этой…» Все, стоп, забыл!

Я: — Ой, прости, Бернар, я думал, это пауза!

Блие: — А вот этого типа здесь не было.

Я: — Что ты сказал?

Блие: — Статиста. На репетиции его здесь не было.

Я: — Да нет, он был, Бернар.

Блие: — Нет, его не было! А тут он открыл дверь и отвлек меня!

Я: — Ах да. Да, теперь я тоже по…

Блие: — Его тут не было!

Я: — Его тут… (Статисту.) На репетиции вас тут не было.

Статист: — Был, господин Ришар!

И тут я поймал взгляд Бернара. Это не был взгляд семилетнего мальчугана, а кого-то другого, сердитого человека. Воинственного. Мясника с Батиньольской бойни. Тот, кто никогда не видал Бернара в такие моменты, не сможет понять, как я перепугался.

И отважно завопил на статиста:

— Нет, вас здесь не было!

Ассистент, прекрасно знавший эту пьесу, вставил свою реплику:

— И правда, вас здесь не было!

Статист: — Неужели?

Статист и сам сообразил, что теперь настал его черед, и он один против нас всех. Он быстро смекнул, что выбор у него невелик: либо настаивать, либо согласиться, поэтому после секундного колебания он сказал:

— Да ладно, чего уж… Не было меня.

Я: — Вот видите! Из-за вас Бернар сбился! Нехорошо, очень нехорошо!

Ассистент: — И правда, нехорошо.

Я: — Вот именно. Значит, вы открываете дверь только после того, как он пройдет. Как мы уже говорили.

Ассистент: — И тогда он не попадет в кадр.

Я: — Вот именно! Э-э, то есть как это?

Ассистент: — Если он откроет дверь после, то не попадет в кадр.

Я: — Да… И прекрасно! Пусть сидит в комнате, мы на него и так насмотрелись! Мотор! Давай, Бернар…

Блие: «Итак, Фигье, сегодня у вас назначена встреча с Гастье. Это очень важный клиент, и он требует полной конфиденциальности о характере продукции, потому что… В туалете слили воду! В туалете слили воду, когда я говорил.

Я: — Я ничего не слышал. Кто ходил в туалет во время съемки?

Ассистент: — Никто…

Блие: — Я слышал, кто-то слил воду в туалете!

Я: — Бернар, ну посмотри, в туалете никого не… (Я открываю дверь.) А вы что здесь делаете?

Статист: — Вы же сказали не выходить, я и не выхожу!

Я: — Это еще не повод сливать воду!

Статист: — Но я не сливал воду, господин Ришар!

Я (Бернару). — Он не сливал воду!

Блие: — Сливал, сливал! Я слышал! Он слил воду!

Я (статисту). — Он слышал!

Блие: — Я даже сбился из-за этого!

Статист: — Но, господин Ришар, как я мог слить воду и не заметить?

Я: — Послушайте, Бернару все-таки лучше знать! Если он слышал, значит, вы эту воду слили!

Статист: — Неужели? Ну ладно, пусть… слил я воду…

Я: — Ну что ж, начнем сначала!

Словом, он испробовал все. Под конец он прицепился к тексту: он, видите ли, был так плохо написан, так сумбурен и т. д. Наконец с семнадцатого дубля мы сняли сцену…

Он в конце концов выучил текст наизусть! Еще бы, времени у него было предостаточно! Он вернул мне папку, упрекнув за то, что я посоветовал ему взять ее в руки: папка все время мешала ему играть…

А после, вечером, когда все разошлись, он пришел ко мне… Со смущенным и покаянным видом человека, который хочет раз и навсегда купить себе чистую совесть.

— Прости, Пьер… Утром я проснулся и вспомнил, что сегодня годовщина смерти моего отца, у меня в голове помутилось.

— Я понимаю, Бернар. Если бы я знал, то сократил бы сцену в коридоре.

— Лучше текст… лучше б ты текст сократил, мне б стало легче… хоть немного!

Он с великим трудом подавил подкатившее к горлу рыдание и ушел, унося с собой свою грузную тень. Со спины мне было видно, как он рукавом украдкой вытирает глаза. Убедился, что я увидел, что он не хочет, чтоб я это видел, и исчез…

Ассистент режиссера подошел ко мне и прошептал на ухо:

— Годовщина смерти отца у него была неделю назад.

Вот так. Он не сдавался до самого конца.

Однако именно благодаря последней детали его вранье становилось скорее забавным, чем несносным, ведь с датами не поспоришь. Значит, в глубине души он знал, что бессовестно врет.

Несомненно, есть два разряда врунов: любители, которым нет прощения, которые попадаются на собственных выдумках, и профессионалы, такие, как Бернар Блие, которые в глубине души все прекрасно понимают, но развлекаются.

…Хотя я сам… Для меня вранье — вроде бокса. Зрителем бывал, и не раз, а самому не доводилось…

Уж поверьте на слово…

Особенно я люблю в жизни моменты, которые можно провести с друзьями: они знают тебя настолько хорошо, что понимают без слов. И это молчание прекрасно.

Надо сказать, что нам, мужчинам, свойственна стыдливость. И какие-то вещи просто так, по-приятельски, мы друг другу не говорим.

Девушку можно поцеловать, погладить по головке, сказать: «Я люблю тебя».

Друга можно хлопнуть по спине, посмеяться над ним беззлобно и сказать ему: «Ну, ты как?»

Карме и Блие прекрасно это понимали.

Уж они-то друг друга любили… по-мужски, не говоря об этом вслух, молча.

Однако, если на кого-то накатывает волна любви к кому-то, чувства просятся наружу, и нет сил сдержать напор.

И тогда… они давали себе волю — и пукали.

Но учтите! Пукали не приниженно, не вульгарно! Не просто так, не формально, не от нечего делать!

Нет! Это было основательно, весомо, исполнено глубокого смысла, с щемящими нотками истинной дружбы… А сколько в этом было душевной чистоты…

Мне встречались люди, жившие в полном согласии, но трудно представить себе более созвучную пару. Воистину, они спелись. То был могучий выброс дружеских чувств.

Видели б вы их за ужином…

Не выставляя чувства напоказ, они обменивались полными нежности взглядами и вели негромкую перекличку под столом — на своем языке, понятном только им двоим… и отражавшем малейшие нюансы чувств, от тихого «Привет, привет» до исчерпывающего «Просто мы вместе, дорогой ты мой человек…».

То были Монтень и Ла Боэси[4] тяжелой артиллерии.

Их дружба была тихой гаванью, в чьи воды никто не смел вторгаться.

Слова были ни к чему, чувствовалось, что между ними нет недомолвок. Это просто витало в воздухе.

Вот именно, витало.

Ах, какое же счастье я испытывал, оказавшись в самой гуще непрекращающейся перестрелки двух преданных друзей, как славно было окунуться в эту атмосферу братства.

При любых обстоятельствах: в машине, перед съемкой, во время съемки… Дошло до того, что они записали на моем автоответчике весьма своеобразный и глубоко личный звуковой сигнал.

С радостью внимая свидетельствам распиравших их чувств, сам я был не способен ответить им тем же. Жалкие остатки аристократического воспитания не позволяли мне дать волю эмоциям, а ведь мне, красневшему при слове «стул», потому что тот бывает жидким, столько хотелось им сказать, так много всего просилось наружу…

— Ты сам не знаешь, что теряешь, — говорил мне Карме. — Вредно держать все в себе.

В один прекрасный день они решили раз и навсегда посвятить меня в нюансы желудочно-кишечной грамматики.

Снимали «Высокого блондина». Мы с Жаном и Бернаром обитали в одном фургончике.