Как бы то ни было, а в тот вечер я, как всегда, сражался с оружием в руках и, как всегда, с честью погиб. В принципе, по окончании акта мы с убитыми солдатами вставали и в темноте быстро передвигали декорации. Каждый свой предмет. Мне, например, полагалось увезти катапульту и поставить на ее место комод с тремя ящиками. Эта смена декораций вслепую доводилась до совершенства на многочисленных репетициях. В конце концов мы стали двигаться совершенно раскованно, не натыкаясь друг на друга, каждый отработал точность движений, которые и проделывал за минимум времени. Это было необходимо потому, что через девять секунд давали свет и начинался следующий акт.

Да, но в тот вечер-то ли из-за ночи, проведенной в кафе, то ли перестаравшись в сцене битвы, я изображал мертвеца еще лучше, чем всегда: я заснул, как только меня убили… и проснулся в опочивальне королевы, на полу возле кровати, на которой лежала она.

Сначала она увидела катапульту, но не растерялась. Великая актриса быстро освоилась в ситуации: что ж делать, время смутное, и даме ее ранга просто положено иметь под рукой оружие, на случай обороны. Раз нельзя положить револьвер в ящик комода, тем более что его-то у нее тоже не оказалось, обзавелась на всякий случай катапультой.

Она набрала воздух, настроилась и опустила глаза… И тут ее взгляд встретился с моим. Я чертовски перепугался. Мария Казарес тоже.

Жребий брошен: ей оставалось только делать вид, что она меня не видит, передо мной же стояла задача потруднее — делать вид, что меня нет.

И пошло. Минутный столбняк, и вот уже глубокий и мрачный голос леди Макбет раздается из кровати и звенит в ушах у всех трех тысяч зрителей вплоть до последнего, сидящего в глубине зала, возле батареи. Голос захватывает пространство… и меня, который хотел бы в нем раствориться…

Вино, свалив их с ног, дало мне смелость:

Их потушив, меня зажгло. Но тише!

Кричит сова, предвестница несчастья,

Кому-то вечный зов суля[3].

У меня три выхода.

Первый: я встаю, как ни в чем не бывало отряхиваюсь и исчезаю, сказав «Прощайте, сударыня» замогильным голосом, в соответствии с ее текстом. Она таким образом получает свой «вечный зов»! А если она ненароком разразится чем-то вроде: «Кто вы такой?» — я заготовил ответ: «Сова». Таким образом я попадаю в тему, все налаживается, и я могу спокойно уйти с чистой совестью, ибо я не запорол спектакль.

Только вот в чем дело… Это решение требовало чертовской наглости: тут мой взгляд из-под полуопущенных век наткнулся на режиссера, который стоял в кулисе, а глаза его были не полу- и даже вовсе не прикрыты — он смотрел на меня во все глаза, пристально, как кобра на белую мышь.

Тогда…

Второй выход: не двигаюсь ни на дюйм. Это просто, я умер. Меня нет. Я коврик возле ее кровати. А кстати, почему бы и нет? Некоторые дивы ступают по тигровым шкурам, а у леди Макбет лежит солдатская шкура. А что! Шкура храбреца, отдавшего жизнь за ее красоту, она подобрала его на поле боя. Выбрала молодого, красивого, не слишком побитого! И все!

Только вот… скрывалась в этом решении одна опасность: а что как меня примут за приходящего любовника леди Макбет? Да, мысли в моей голове так и бурлили. Но вместо того, чтобы прийти и уйти, приходящий любовник в изнеможении после бурной ночи любви — да вы только посмотрите на эту Макбет! Зверь, а не женщина! — взял и заснул возле кровати. Тут мы переходим от Шекспира сразу к Фейдо, и я не был уверен, что Жан Вилар, режиссер строгих правил и художественный руководитель Национального народного театра, оценит эдакий заход по достоинству, а значит…

Третий выход: я с максимальной скрытностью медленно и постепенно уползаю к ближайшему выходу со сцены. Как раз незадолго до того на курсах пантомимы я отработал «замедленный шаг». До Марсо мне, конечно, было еще далеко, но кое-что получалось. Оставалось просто делать то же самое, только по-пластунски.

Мне надо было преодолеть примерно семь метров. Если на пути не встретятся препятствия. Местность была ровная, открытая, значит, секунд через шестьдесят-семьдесят я смогу добраться до кулис.

Этот выход я и выбрал.

Коврик, которым я не был, сантиметр за сантиметром пошел волнами! Ногти, как разведчики, цеплялись за малейший выступ. Попутно я обнаружил ириску, оброненную кем-то из отважных воинов во время стычки в первом акте. Оставив в стороне брошенный солдатский провиант, я продолжал растягивать свой позвоночник, продвигая вперед один позвонок за другим, подобно армии, выступающей в поход. Вдруг пятый поясничный застрял. Дело в том, что тазовая кость уперлась в эфес шпаги. С позвонка на позвонок информация от поясничных добралась до шейных, те доложили коре головного мозга. Последний дал приказ мизинцу, выставленному в авангарде, расчистить дорогу.

Прошло пять или шесть секунд, столь же драгоценных, сколь и бесконечных: мизинец выбился из сил, но путь был свободен. Пятый поясничный позвонок выдвинулся вперед, увлекая за собой основную массу войска, к которой быстро присоединилась замешкавшаяся в арьергарде нога.

…Он там.

Раскрыта дверь. Упившиеся слуги

Храпят, презрев свой долг.

«Храпят»? Она сказала «храпят»? Ни с того ни с сего, то ли в спешке, то ли от напряжения — откуда мне знать? — но при этих словах мне пришло в голову всхрапнуть. Это ужасно: когда хочешь сделать как лучше, порой совсем теряешь здравый смысл. Мне казалось, это невинный способ подключиться к действию, не быть инородным телом. А на самом деле я попросту полз по-пластунски, негромко похрапывая!

…В питье ночное

Я подмешала им такого зелья,

Что спорят жизнь и смерть за них…

Мне оставалось преодолеть всего два метра. Все мои мышцы старались двигаться как можно медленнее. Нельзя поддаться соблазну скорости…

Зрителей, казалось, мое присутствие не смущало. Смешков не доносилось. Никаких вопросов никто шепотом не задавал. Казалось, я прекрасно слился с декорацией. Мария Казарес без запинки продолжала свой монолог.

…Как я боюсь! А вдруг они проснутся?

Тогда конец. Погубит нас попытка,

А не деянье. Тсс…

Да, уж наверняка мой храп доносился до нее вполне отчетливо. Я тут же прекратил храпеть из уважения к ее истовому желанию расслышать другие звуки. Повисла полная тишина. Надо же, осталось всего метр двадцать… Только по мере того, как я подползал, режиссер все сильнее махал руками. Это уже были не руки, а какие-то цепы, молотившие воздух, так что лицо мне обдавало холодом. Да-да, на расстоянии метр двадцать…

Я положила кинжалы подле слуг. Макбет их должен Найти… Мой муж!

Господи, а вот и муж! Осталось-то всего тридцать сантиметров! Шесть секунд на все про все! Ну же, ну же! Чуть больше ладони до вытянутой руки режиссера, и тут входит Макбет. И откуда же он входит? Как раз оттуда, куда я хотел уйти. Полный крах!

МАКБЕТ: Я сделал все. Ты шум слыхала?

ЛЕДИ МАКБЕТ: Нет, только крик совы да зов сверчка.

С кем говорил ты?

Я говорю себе: «Он сейчас пройдет мимо меня! Вот пройдет, и я смотаюсь! Да проходи ж ты, проходи!» Вот только он не проходит. Я лежу у него на пути. Видимо, Ален Кюни не хотел, чтобы видели, что он меня заметил. Или же не желал перешагивать через меня, боясь утратить хоть толику своего великолепия. А может, просто подумал: «Надо же, какой странный комод, ни дать ни взять катапульта». Откуда мне знать, что было у него в голове! Пути Кюни иногда неисповедимы. Так или иначе, но он решил остаться на месте и продолжал играть, выкрикивая текст из глубины сцены.

МАКБЕТ: Я? Когда?

ЛЕДИ МАКБЕТ: Сейчас.

МАКБЕТ: За дверью?

ЛЕДИ МАКБЕТ: Да.

МАКБЕТ: Тсс! Кто в соседней спальне?

Тут я, поразмыслив, принял решение развернуться и попытаться уйти с левой стороны сцены. Я рассчитывал на Марию Казарес как на отвлекающий маневр, да-да, потому что в этот момент ей полагалось спрятать корону в комод. Пока она найдет в катапульте ящик, я буду уже далеко.