Пока мы беседовали на эти музыкальные темы, в дверь позвонили.

— Ах, это, наверно, редактор! — воскликнула мама и, как маленькая, всплеснула руками.

Вернулась она совершенно обескураженная: вслед за нею в комнату вошел не кто-нибудь, а наш классный руководитель, учитель географии Боян Боянов.

Увидав Бобби, он страшно удивился:

— Борис? Ты что тут делаешь?

— Музыку преподаю, — ответил Бобби.

— Смотри-ка, он уже стал преподавателем!.. Какая стремительная карьера! Ты не можешь ненадолго оставить нас с Энчо наедине?

— Мне и так пора, — пробормотал Бобби, забрал свою гитару и ушел.

А мама не ушла, наоборот, встала рядом, готовая защитить меня от классного руководителя, который выглядел жутко рассерженным.

— Товарищ Маринова, — заговорил он, — я пришел узнать, что с вашим сыном. Он уже несколько недель не ходит в школу, вы присылаете мне какие-то медицинские справки, по городу ходят слухи о том, что Энчо приглашен в кино… — Только тут он внимательней взглянул на меня. И вытаращил глаза: — Простите, это Энчо?

— Д-да… — заикаясь ответил я.

Лорелея поспешила объяснить:

— Он в образе юного Орфея и теперь таким останется.

— Вы шутите? — не поверил географ.

— Ничуть. Мы готовим его заранее, чтобы свыкся со своей ролью. Вы разве не читали? Марлон Брандо, перед тем как сняться в картине «Крестный отец», долго носил искусственную челюсть и ходил переодетый гангстером, чтобы полностью войти в образ мафиози. Вот и Энчо тоже…

— А что, он действительно будет сниматься в главной роли?

— Конечно! — ответила она. — Он занял первое место, оставил позади две тысячи девятьсот девяносто девять конкурентов. Верно, Рэнч?

— В-в-зерно, — подтвердил я. Меня подмывало сказать: «Нет, неверно», но я не посмел — ведь рядом со мной стоял Закон, могущественный и беспощадный Закон.

— Что ж, поздравляю, — сказал он. — Но это не освобождает Энчо от необходимости посещать школу. Я вижу, он поет и танцует — следовательно, вполне здоров и, значит, обязан завтра же появиться в классе. Иначе он еще больше отстанет, да еще в конце учебного года.

— Извините, товарищ Боянов! — безапелляционно (прекрасное, очень выразительное слово!) возразила Лорелея. — Я не могу послать его завтра в школу. И послезавтра тоже. И еще девять дней, когда состоятся кинопробы в костюмах. А после этого… посмотрим… увидим…

— К тому времени он будет исключен из школы.

— Исключен?! — воскликнула мама. — Оставьте, пожалуйста! А как же другие дети-кинозвезды, которые снимаются в фильмах?

— Они имеют специальное разрешение от соответствующих инстанций.

— Мы тоже получим такое разрешение. Кто его может дать?

— Гренчаров из отдела просвещения.

Лорелея загадочно улыбнулась.

— Не волнуйтесь, товарищ Боянов, — сказала она. — Через день-два я пришлю вам такое разрешение. А теперь позвольте вас угостить по случаю нашего торжества.

И пошла на кухню варить кофе, а географ тем временем спросил меня:

— Что с тобой происходит, Энчо? В школе тебя нет, с друзьями не видишься, ушел из хора, забросил футбол и, как я слышал, даже не бываешь у инженера Чернева…

Я трагически вздохнул и спросил:

— А как он себя чувствует?

— Чуть лучше. Состояние было критическое, но, к счастью, и на этот раз выкарабкался.

— Инфаркт?

— В этом роде. Ты бы навестил его. Знаешь ведь, как он к тебе относится.

Мой мозг вдруг заработал на полных оборотах, как включенный в сеть мотор, и я быстро заговорил:

— Товарищ Боянов, я мечтаю прийти к вам и рассказать про все, что со мной происходит здесь и в Софии, как меня с утра до вечера учат петь, играть на гитаре, актерскому мастерству, и я уже не знаю, как быть, мне, честное слово, очень хочется навестить инженера Чернева, но не могу, мама никуда не выпускает из дому, не отходит ни на шаг, залепляет мне уши пластырем…

— Что ж, Энчо, раз ты не можешь прийти ко мне и обо всем рассказать, то сядь и напиши. И пришли мне по почте… или передай через Бобби, например…

Роскошная мысль! Я сразу за нее ухватился:

— Хорошо, я вам обо всем напишу.

С того дня я начал, как писатель, описывать свои переживания и приключения. Каждый вечер перед сном, после того как мама залепит мне уши, а папа контрабандой принесет из кухни бутерброд с двойной порцией ветчины, я беру тетрадку и при свете карманного фонарика, чтобы из другой комнаты не заметили, пишу. Написал все то, что вы прочли, и все дальнейшее, вплоть до самого конца, драматического и счастливого одновременно. Вот только послать свои тетрадки товарищу Боянову по почте или через Бобби не удалось — помешали, как вы увидите из следующих страниц, некоторые обстоятельства.

Мама вернулась с кофе и кексом, угостила товарища Боянова. Уходя, он многозначительно, как сообщник, посмотрел на меня — мол, помни о конспирации…

Товарищ Боянов ушел вовремя, потому что буквально через минуту после него притащился Фальстаф.

— Ну что, Энчо, уложил на обе лопатки этих киношных обалдуев? — пробасил он и поцеловал меня в щеку.

— Да, — ответила за меня мама, — и с ними две тысячи девятьсот девяносто девять соперников!

— С таким педагогом, как я, иначе и быть не могло, — убежденно заявил он.

Мама угостила его кексом, потом принесла копченой колбасы и пива, и он остался очень доволен.

— Ты сказал там киношникам, кто тебя обучил актерскому мастерству, Энчо? Ну а они что?

— Они сказали: кто же не знает Фальстафа из Стара Загоры!

— Прекрасно! — обрадовался он. — Может, хоть теперь догадаются пригласить меня сыграть несколько ролей в их дурацких фильмах, чтобы повысить наконец уровень нашего кино… Ну, что сегодня репетируем?

Лорелея объяснила, что в картине речь не о прежнем Орфее, а о другом, юном, из маленького городка, который разыскивает свою Эвридику не в подземном царстве, а в Софии. Фальстаф слушал, насупив брови, потом как вскочит:

— Постойте! Да ведь я эту картину уже где-то видел!.. Да, да! Вспомнил! Это было лет двадцать назад. Едва ли не последняя картина, какую я видел, потому что с тех пор в кино — ни ногой. Там тоже юный певец разыскивает Эвридику в карнавальной толпе… Нет, вы посмотрите только на этих киношников! Воруют сюжеты среди бела дня, как разбойники с большой дороги. Сегодня же напишу в газету, разоблачу…

Мама побелела от ужаса. Схватила Фальстафа за руки, чуть не со слезами взмолилась:

— Ради бога, не делайте этого! Картину могут закрыть, и тогда Энчо лишится роли. А вы… ваши уроки уже не понадобятся!

— Да, пожалуй… — пробормотал он. — Возможно, вы и правы… Я, конечно, могу прикрыть этот фильм, мне ничего не стоит… Ну да ладно, пускай сотворят и нашего, болгарского Орфея! — великодушно согласился он, хлебнул пива и добавил: — Мадам, я преклоняюсь перед вашей любовью к искусству!

Он и не представлял себе, как велика эта любовь! А мама, успокоившись, сказала:

— У нас осталось всего восемь дней, товарищ Фальстаф. К этому сроку вы должны окончательно отшлифовать моего Рэнча, чтобы у режиссера и сценариста не возникло никаких претензий…

Она не успела договорить, потому что в дверь позвонили — в эти дни к нам в дверь звонили каждые десять — пятнадцать минут…

Вошел незнакомый человек, по виду пеликан, да и только: такая же длинная, тонкая шея, крохотное узкое личико, выпученные глазки. И немигающий взгляд.

— Я редактор газеты «Зов», — проговорил он птичьим голосом.

— Ах, как приятно! — ахнула мама. — Прошу вас, прошу! Мы уже готовы.

Он сел за стол, мама мгновенно подала ему шоколадный кекс — она столько их напекла, что уже не знала, кому скормить. Фальстаф тоже подсел к столу и стал наворачивать. Редактор не удостоил его внимания, впился в меня своими выпученными глазками и заговорил:

— Ты Энчо Маринов? Прекрасно. Сейчас мы с тобой проведем интервью. Я тебе задам несколько вопросов, ты коротко и откровенно ответишь. С помощью этого интервью я извещу весь город о том, какой у нас появился талант, и обрисую его физический, духовный и артистический облик, который, без всякого сомнения, является отражением особенностей нашего славного города. Итак, вопрос первый: кто вы такой, Энчо Маринов?