Первое, что мне пришло в голову, было дойти до ближайшей проезжей дороги и сесть в первую почтовую карету, направляющуюся в Лондон. Там, думалось мне, я буду в большей безопасности, если мстительность мистера Фокленда побудит его преследовать меня. Притом я не сомневался, что при многочисленных возможностях, имеющихся в столице, я смогу устроиться и найти какую-нибудь работу, отвечающую моим склонностям и трудолюбию. Строя эти планы, я смотрел на мистера Форстера как на последнее средство, к которому мне следует прибегнуть только в том случае, если понадобится немедленная защита от руки властного гонителя. Мне недоставало жизненного опыта, который только и делает нас находчивыми или по крайней мере способными произвести правильный выбор из представляющихся возможностей. Я напоминал загипнотизированного взглядом зверя, который охвачен сильнейшим страхом и в то же время не способен избегнуть опасности.

Выработав план действий, я с легким сердцем отправился в путь по едва заметной тропинке, которой мне нужно было держаться. Ночь была темная; моросил дождь. Но я не замечал этого. В душе у меня светило солнце, и все было полно радости. Я едва касался земли. Тысячу раз я повторял себе: «Я свободен! Что мне теперь все страхи и опасности! Я чувствую, что свободен, что буду свободен и впредь. Какая сила способна удержать в цепях пылкий и решительный дух? Какая сила может привести к смерти человека, вся душа которого велит ему продолжать жить?» С отвращением оглядывался я назад, на подчинение, в котором меня держали. У меня не было ненависти к виновнику моих несчастий, – это обвинение должно быть снято с меня во имя правды и справедливости. Я скорее сожалел о тяжкой участи, которая, по-видимому, стала его уделом. Но я с невыразимым отвращением думал о тех заблуждениях, вследствие которых каждый человек обречен быть в той или иной степени либо тираном, либо рабом. Я изумлялся безумию себе подобных; почему не встанут они все как один и не стряхнут с себя столь позорные цепи, не покончат раз навсегда со столь невыносимыми бедствиями? Что касается меня, то я решил – и это решение никогда не было окончательно мной забыто – считать себя совершенно свободным от этих ненавистных действий и никогда не играть роли ни угнетателя, ни жертвы.

В течение всего моего ночного путешествия дух мой пребывал в состоянии восторга и самонадеянности; страх был доступен мне лишь в той мере, которая скорей поддерживает приятное волнение, чем порождает тоску и скорбь. После трехчасовой ходьбы я без приключений добрался до деревни, из которой рассчитывал отправиться в Лондон. В этот ранний час все было тихо кругом; ни один звук, который мог бы выдать присутствие человека, не достигал моего слуха. Мне с трудом удалось проникнуть во двор гостиницы, где я нашел только конюха, присматривавшего за лошадьми. От него я узнал неприятную новость, что почтовую карету ждут только через день, в шесть часов утра, так как она проезжает через эту деревню всего три раза в неделю.

Это сообщение нанесло первый удар тому восторженно-опьяненному состоянию моего духа, которое владело мною с того мгновения, как я покинул дом мистера Фокленда. Все мои средства наличными деньгами составляли около одиннадцати гиней. У меня было еще пятьдесят с лишним гиней, доставшихся мне от продажи имущества после смерти отца. Но они были помещены таким образом, что я лишен был возможности воспользоваться ими немедленно. Я даже колебался, не лучше ли будет в конце концов совсем отказаться от них. Заявляя на них притязания, я рисковал дать путеводную нить для того, чего я боялся более всего, – для преследований мистера Фокленда. Ничего не желал я столь пламенно, как того, чтобы навсегда порвать с ним всякую связь, чтобы он забыл, что существует на свете такой человек, как я, и чтобы никогда больше не довелось мне слышать имя человека, погубившего мой покой.

При таких обстоятельствах я решил, что бережливость – предмет, заслуживающий с моей стороны всяческого внимания, тем более что я не мог предугадать, какие задержки и разочарования встретит исполнение моих желаний после моего прибытия в Лондон. Как по этому, так и по другим соображениям я решил твердо держаться своего первоначального намерения – ехать в почтовой карете. Оставалось только обсудить, каким образом воспрепятствовать тому, чтобы чреватые событиям я двадцать четыре часа отсрочки не оказались в силу какого-нибудь досадного происшествия источником новых бед для меня. Было бы совсем неблагоразумно оставаться в этом селении, равно как и следовать дальше пешком по большой дороге. Я решил поэтому сделать обход; сначала пойти в направлении, совершенно противоположном намеченному пути, а потом, после крутого поворота, выйти к небольшому городу, на двенадцать миль ближе к столице.

Установив такой распорядок дня и убедив себя, что это – лучшее, что я мог предпринять при данных обстоятельствах, я почти совсем отогнал от себя всякие страхи и весело отдался удовольствиям путешествия. Я то отдыхал, то снова пускался в путь, повинуясь собственному желанию. Иногда я усаживался на пригорке, погружаясь в созерцание, а иногда принимался внимательно рассматривать пейзажи, открывавшиеся передо мною один за другим. Утренний туман рассеялся, и наступил прекрасный, ясный день. С беспечностью, свойственной юности, я позабыл все тревоги, которые беспрестанно угнетали меня, и весь погрузился в мечты о грядущих переменах и удачах в моей жизни. Никогда еще, с тех пор как я существую, не провел я ни одного дня, полного столь разнообразных и более приятных удовольствий. Он являл собою сильный и, быть может, небесполезный контраст тем ужасам, которые ему предшествовали, и тем страшным сценам, которые ждали меня впереди.

К вечеру я пришел в намеченное место и справился о гостинице, возле которой обычно останавливается почтовая карета. Однако уже перед этим одно обстоятельство привлекло мое внимание и зародило во мне тревогу.

На расстоянии полумили от города я, несмотря на наступившую уже темноту, заметил человека, ехавшего верхом в противоположную сторону. Во всем его облике, когда он поравнялся со мной, было что-то испытующее, что мне не понравилось; насколько я мог разглядеть его, я должен был признать, что вид у него подозрительный. Не прошло и двух минут после нашей встречи, как я услышал за собой топот коня. Это обстоятельство произвело на меня неприятное впечатление. Сначала я ускорил шаг, но так как это, по-видимому, не достигало цели, я приостановился, чтобы пропустить всадника. Он тоже остановился, и, когда я взглянул на него, мне показалось, что я узнаю в нём встретившегося мне человека. Тут он пустил лошадь рысью и въехал в город. Я последовал за ним и скоро увидал его в дверях трактира, с кружкой пива в руке. Темнота помешала мне заметить его издали, и я чуть не наткнулся на него. Я прошел мимо и потерял его из виду, но во дворе гостиницы, где я собирался провести ночь, тот же человек вдруг подъехал ко мне и спросил, не зовут ли меня Уильямс.

Это происшествие, по мере того как события развертывались своим чередом, рассеяло мою жизнерадостность и наполнило меня страхом. Впрочем, предчувствия показались мне неосновательными. Если бы меня преследовали, то, уж конечно, за это можно было поручиться, это делал бы кто-нибудь из людей мистера Фокленда, а не посторонний человек. Темнота мешала мне принять некоторые меры предосторожности. Я решил, во всяком случае, зайти в гостиницу и навести необходимые справки.

Не успел я, входя во двор, услыхать топот коня и затем вопрос, заданный мне верховым, как страшная уверенность, что произошло то, чего я боялся, немедленно охватила меня. Все, что было связано с моим прошлым ненавистным положением, вызывало во мне сильную тревогу. Моим первым побуждением было броситься в поля и доверить спасение быстроте своих ног. Но это едва ли было возможно; с другой стороны, я заметил, что враг мой один, и подумал, что сумею справиться с ним при помощи упорства и решительности или тонкой изобретательности.