Наконец этот припадок прошел. Вскоре после того я заметил уединенно стоящий сарай, к которому с радостью прибегнул как к средству защиты. В одном из его углов я нашел немного чистой соломы. Я стянул с себя лохмотья, разместил их так, чтобы они поскорей высохли, и зарылся в это ласковое тепло. Тут я мало-помалу забыл тоску, снедавшую меня. Может быть, благодетельный сарай и свежая солома покажутся очень скудными удовольствиями, но они появились в то время, когда я менее всего на это рассчитывал, и на сердце у меня сразу просветлело. Хотя отдых мой был всегда очень короток, на этот раз из-за душевной и телесной усталости я проспал почти до половины следующего дня. Поднявшись, я увидел, что нахожусь недалеко от парома, на котором и переправился через реку. Я вошел в город, в котором собирался провести предшествующую ночь.

Был базарный день. Проходя по площади, я заметил, что двое горожан стали чрезвычайно пристально всматриваться в меня, после чего один из них воскликнул: «Будь я проклят, если это не тот самый малый, о котором справлялись люди, что уехали отсюда час тому назад почтовой каретой в***». Я был страшно испуган таким известием и, ускорив шаг, круто свернул в узкую улицу. Убедившись, что они не могут меня видеть, я бросился бежать со всей быстротой, на какую был способен, и только тогда почувствовал себя в безопасности, когда оказался на расстоянии нескольких миль от места, где моего слуха коснулись эти слова. Я полагал, что справлявшиеся обо мне люди были те самые полицейские, которые задержали меня на судне, когда я взошел на борт, чтобы отплыть в Ирландию; что по какой-нибудь случайности им попало в руки описание моей личности, отпечатанное мистером Фоклендом, и, сопоставив обстоятельства, они пришли к убеждению, что это – та самая личность, которая недавно была в их руках. В самом деле, с моей стороны было просто безумием, которого я не могу объяснить, что после стольких событий, имевших место в этом деле и доказывавших, что в трудных и исключительных обстоятельствах я бываю мужчиной, я продолжал упорно сохранять прежнее обличье, без малейших изменений. То, что мне на этот раз удалось ускользнуть, было просто счастливой случайностью. Если бы я накануне ночью не сбился с пути из-за града или не проспал бы так долго в это утро, я неминуемо попал бы в руки этих ужасных ищеек.

Если бы я не узнал из беседы двух горожан на базарной площади название города, который они выбрали для следующей остановки, я немедленно бы туда направился. При настоящем положении вещей я решил обойти его как можно дальше. В первом же месте, где это можно было сделать, я приобрел шляпу и большой плащ, который надел поверх своего нищенского тряпья. Я надвинул шляпу на лицо, а один глаз прикрыл зеленым шелковым щитком. Платком, который я до сих пор носил на голове, я повязал теперь нижнюю часть лица, чтобы прикрыть рот. Понемногу я сбросил все части своей прежней одежды и стал носить нечто вроде извозчичьего балахона, который, будучи хорошего качества, делал меня похожим на сына почтенного фермера из небогатых. Нарядившись таким образом, я продолжал свое путешествие и после множества тревог, предосторожностей и обходов благополучно прибыл в Лондон.

Итак, на этом кончилась цепь безмерных усилий, на которые ни один человек не мог бы оглянуться без изумления и предвидение которых в дальнейшем способно было вызвать чувство, граничащее с отчаянием. Я добыл это место отдохновения ценой, не поддающейся никакому определению, если вспомнить как труды, потребовавшиеся мне для побега из тюрьмы, так равно опасности и страхи, добычей которых я был с того самого часа и по настоящее время.

Но почему называю я местом отдохновения город, в который только что прибыл? Увы, оказалось совсем обратное. Первым и неотложным моим делом было пересмотреть всё планы переодевания, которые я к тому времени составил, чтобы внести в это дело все мыслимые улучшения на основании приобретенного опыта и изготовить возможно более непроницаемое покрывало для моей тайны. Это был труд, которому не предвиделось конца. В обыкновенных случаях улюлюканье и крики по адресу предполагаемого преступника – дело временное; но обыкновенные случаи не могли служить для меня примером. Я имел дело с огромной осведомленностью мистера Фокленда. И по этой-то причине Лондон, который на взгляд большей части человечества представляет неисчерпаемые возможности для того, кто хочет скрыться, не внушал мне доверия. Не могу решить, стоило ли принимать жизнь на таких условиях. Знаю только, что я упорствовал в этом изощрении своих способностей из своего рода отеческой любви, которую люди привыкли питать к своему духовному порождению; чем больше мыслей потратил я, выпестывая его до теперешнего совершенного состояния, тем менее склонен я был от него отказаться. Другое основание, не менее горячо подстрекавшее мою настойчивость, представляла все возраставшая ненависть, которую я питал к несправедливости и самовластию.

Первую ночь по прибытии в город я провел на подозрительном постоялом дворе в предместье Саутуорк; я выбрал эту окраину столицы потому, что она отстоит дальше других от той части Англии, откуда я прибыл[54]. Я вошел на постоялый двор под вечер в своей одежде селянина и уплатил за ночевку, перед тем как лечь спать. На следующее утро я изменил свой облик, насколько это позволял мой гардероб, и оставил дом еще до рассвета. Балахон я завязал в небольшой узел и, отнеся его на довольно далекое расстояние, бросил в углу глухого переулка, по которому проходил. Моей следующей заботой было обзавестись новым набором принадлежностей, совершенно отличных от тех, к которым я до сих пор прибегал. Теперь у меня явилось желание принять внешность еврея. Один из членов шайки в лесу принадлежал к этой нации. И вследствие моей способности к подражанию, о которой я уже говорил, я усвоил еврейскую манеру произносить английские слова. Одним из предварительных действий, проделанных мной, было посещение той части города, где обитало много евреев, и изучение их внешнего вида и обхождения. Запасшись наблюдениями, которых требовала моя осмотрительность, я отправился ночевать на постоялый двор, стоящий на полпути между Майл-Эндом и Уоппингом[55]. Там я облекся в свои новые одежды и, употребив те же меры предосторожности, что и накануне, оставил место своего ночного отдыха в такое время, когда менее всего мог быть замечен. Нет надобности описывать подробно мой новый костюм. Одной из моих забот было изменить цвет лица, придав ему тот смуглый и болезненный оттенок, который в большинстве случаев отличает людей того племени, к которому я хотел быть причисленным. Как только мое превращение было закончено, я тщательно осмотрел себя и решил, что в этом новом облике невозможно узнать личность Калеба Уильямса.

Подвинувшись так далеко в осуществлении своих планов, я счел благоразумным подыскать себе жилище и закончить свой скитальческий образ жизни. В этом жилище я всегда оставался взаперти от восхода и до захода солнца. Часы, которые я отводил движению и пребыванию на свежем воздухе, были кратки и немногочисленны, да и те приходились на ночное время. Я был так осторожен, что даже не подходил к окнам своей комнаты, хотя она находилась на верхнем этаже. Правилом, которое я установил для себя, было – не подвергать себя опасности без нужды и причины, какой бы незначительной эта опасность ни казалась.

Тут я задержусь на мгновение, чтобы показать читателю особенности своего положения такими, какими они запечатлелись у меня в памяти. Я был рожден свободным, я был рожден здоровым, сильным и деятельным, физически вполне развитым. Правда, я не был рожден для обладания наследственным богатством, но у меня было лучшее наследие – предприимчивый дух, пытливый ум, благородные стремления. Словом, я принимал свою долю в жизни охотно и безропотно. Я не сомневался, что выиграю свою тяжбу на житейском поприще; я готов был добиваться немногого; я согласен был играть, для начала рискуя малым; я предпочитал впоследствии подняться в своем значении.