Коль тоже хорошо понимал и причины, и последствия исчезновения михайлинцев, но мысли его работали в несколько ином, чисто личном направлении. И это привело его в ужасное состояние. Он считал себя очень умным и дальновидным, но оказалось, что это совсем не так! Он – идиот! Все его хитроумные интриги ради создания видимости предательства Катана, убийство Молдреда, убийство самого Катана – все это привело к образованию настоящего, а не фиктивного заговора, он сам помог формированию новой силы в Гвинедде, даже не подозревая, насколько эта сила велика и могуча. Он был простой пешкой в игре, всю глубину которой он только что смог увидеть, и теперь та сила, которую он сам вызвал к жизни, мощным ураганом сметет его, как пушинку. Должен ли он жертвовать собой ради короля?!

– Я покажу им! – продолжал бесноваться Имр. – Они жестоко заплатят за то, что осмелились бросить мне вызов!

Все еще ругаясь сквозь зубы, Имр сел за письменный стол и начал яростно строчить что-то. Коль и Сантейр обменялись встревоженными взглядами.

Наконец король посыпал песком страницу, поставил внизу свою личную печать и, поднявшись, протянул бумагу Сантейру.

– Ты проследишь, чтобы все было выполнено немедленно, Сантейр.

– Сир?

– Делай, что приказываю, – рявкнул Имр, потрясая бумагой. – Михайлинцы решились выступить против меня! Они хотят посадить другого короля! Они хотят посадить другого короля!!! Посмотрим! Я еще король! И я сделаю все, чтобы подавить их! – выкрикивал он.

Сантейр склонил голову, боясь взглянуть на исписанный лист.

– Да, милорд.

– И если тебе удастся захватить хоть одного михайлинца, – добавил Имр, – доставь его ко мне немедленно. Ты понял? Независимо от часа. Я хочу лично допросить каждого, прежде чем отправить на виселицу как гнусного предателя.

– Да, сир.

– Тогда прочь отсюда, оба!

В коридоре Сантейр с облегчением вздохнул.

Он развернул бумагу и стал читать, встав так, чтобы Коль не мог ничего видеть через плечо. Коль прямо подпрыгивал от нетерпения. Затем Сантейр передал Колю документ.

«Имр, милостью Божьей король Гвинедда и так далее.

Ко всем подданным.

Сегодня мы узнали о гнусном предательстве членов Ордена святого Михаила, и этот Орден мы распустим, а его членов объявим вне закона. Все владения Ордена конфискуются в королевскую казну. Все вышеуказанное относится и к членам семьи Мак-Рори: Камберу, бывшему графу Кулдскому, Йораму Мак-Рори, священнику Ордена святого Михаила, и Целителю по имени Рис Турин.

Нашему преданному слуге Сантейру, графу Гран-Теллийскому, повелеваем двинуть королевские войска на штаб-квартиру михайлинцев в Челттхэме и взять под строгую стражу всех, там пребывающих. Здания повелеваю разрушить и сжечь, поля вытоптать и посыпать солью.

Все это должно быть выполнено ко дню святого Олимпия, то есть через неделю. Все остальные владения и замки михайлинцев должны быть подвергнуты тому же по одному в неделю до тех пор, пока генерал-викарий Ордена не явится к нам с повинной и раскаянием и не приведет с собой всех членов Ордена и членов клана Мак-Рори.

За каждого захваченного михайлинца мы назначаем награду…»

Коль, не дочитав, поднял голову. Да, это очень решительно и жестоко, даже Коль подумал бы, прежде чем подписать такой приказ.

Слова литургии плавали в насыщенном запахом ладана воздухе, еле слышимые в галерее, где ждал Камбер Мак-Рори.

Служил литургию Синил Халдейн, держа в руке кадило. За ним следовал дьякон, держащий край его ризы, когда Синил окуривал алтарь. Камбер молча смотрел, как принц-священник заканчивает службу, как дьякон принимает из его рук кадильницу и капает святую воду на пальцы Синила.

– Lavabo inter innocentes manus meas.

Он не говорил с Синилом до сегодняшнего дня и даже не видел его до вчерашнего полудня. Прогресс в деле до сегодняшнего дня был весьма незначительным.

Хотя Синил был у них уже две недели, они все еще не могли привлечь его на свою сторону.

Физически Синил был достаточно покорен. Он шел туда, куда ему говорили, и делал то, что приказывали. Он читал то, что ему приносили, с готовностью отвечал на вопросы по прочитанному и даже иногда проявлял блестящие знания проблем страны, в жизнь которой его сейчас старались посвятить. Но по своей воле он ничего не говорил и ничего не делал. Он решительно не проявлял никакого интереса к той новой роли, к которой его готовили.

Это не было сопротивлением в общепринятом смысле слова. Сопротивление можно было бы сломить. Это была полная апатия, безразличие ко всему, что приходило извне. Он оставался в своем мире, в том, который выбрал для себя двадцать лет назад. Он терпел свое нынешнее положение, потому что ему ничего не оставалось, но он не позволял проснуться в себе обычным человеческим чувствам, не позволял им возобладать над его совестью. И это положение не изменилось до тех пор, пока ему не позволили ежедневно служить мессу.

И вот сегодня, впервые со времени его прибытия сюда, в Синиле обнаружились признаки человеческих чувств. Это было какое-то ожидание, почти отчаяние. Камберу казалось, что он понимает причину.

Сзади него послышались шаги. Через некоторое время в галерею вошел Алистер Каллен и подошел к Камберу.

Камбер посторонился, чтобы дать возможность викарию михайлинцев видеть церковь. По лицу Каллена невозможно было определить, о чем он думает.

Синил читал молитву, воздев руки к небу.

Камбер внимательно посмотрел на Синила.

– Вы уже говорили с ним?

Каллен вздохнул и неохотно кивнул, движением подбородка предложив Камберу выйти с ним. В коридоре, ярко освещенном факелами, Камбер мог заметить выражение беспокойства на лице Каллена, которого не заметил в галерее. Он решил, что Каллен плохо выглядит вовсе не оттого, что не высыпается.

– Я вечером говорил с ним очень долго, – сказал Каллен.

– И что?..

Михайлинец безнадежно покачал головой.

– Я не знаю. Мне кажется, я убедил его, что ему придется отказаться от сана священника, но он был безумно напуган.

– И со мной было такое же, – подхватил Камбер, почти не думая, видя, что Каллен не понимает его, он продолжил:

– Конечно, передо мной после смерти моих старших братьев стояла не королевская корона, а всего лишь титул графа. И к тому же, я тогда еще не принял обета, а был всего лишь дьяконом, но я помню свои тревоги, свое беспокойство, поиски самого себя. Ведь я считал тогда, что быть священником – это мое истинное призвание.

– Да, вы должны были оставить тогда церковь, и вы сделали это, – сказал Каллен.

В его голосе промелькнула тень зависти Камберу.

– Возможно, хотя я мечтал о сане священника и думал, что буду хорошим слугой церкви. Но, с другой стороны, мне нравилось, что во внешнем мире я буду играть важную роль. И конечно, если бы я пренебрег обязательствами по отношению к семье и пошел вашим путем, на свете не появился бы Йорам, а значит, не было бы здесь и принца Синила.

Он искоса бросил взгляд на Каллена и с трудом удержал улыбку.

– И перед нами не стояла бы такая трудная задача.

Затем он подумал и спросил:

– А что еще, кроме вполне объяснимого испуга, беспокоит его сейчас?

– Он убежден, что стоит на том пути, который предначертан ему, – жестко ответил Каллен. – Он также убежден, что если он принесет жертву, которую мы требуем от него, то народ не примет его. А действительно, почему народ должен его принять?!

– Спросите тех, кто пострадал от рук короля, будь то дерини или люди. Халдейны никогда не были повинны в таких преступлениях. Кроме того, Синила еще никто не видел.

Он замолчал, улыбнувшись.

– Да, он сейчас совсем не похож на того гладко выбритого аскета, каким был брат Бенедикт две недели назад, когда он прибыл сюда.

– Он видел портрет Ифора?

– Я думаю показать его, когда Синил будет перед зеркалом. И если и это не заставит его понять, кто он и каков его долг перед предками и народом, то я не знаю, что делать дальше.